Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Действительно: по открытому пространству двора кругами ездила машина. Свяченый джип парня в дубленке? Нет, очертания другие. Вот фары погасли, умолк двигатель – и луч галогенного фонарика полоснул наискось по гаражам. Охота на Сват-Кобелища? Луч упал на снег, по-пластунски двинулся вдоль мокрой полосы грязи – здесь, видимо, проходила подземная теплоцентраль, потому что снег всегда таял мгновенно – затем свет благополучно умер, и во мгле шелохнулась удивительная машина. Пересекла грязевую полосу… опять остановилась. Развернулась. Я отшатнулся: мне почудилось, что в зрачки вонзились две огненные иглы. Почти сразу люди в машине увели фонарик
Машина заурчала, точь-в-точь как Миня, когда ему дашь рафинадику, и навозным жуком уползла в подворотню.
Рокот удаляется.
Тишина.
Пожав плечами, я все-таки добрался до распечатанной колоды иконок и выудил наружу священномученика Киприана вкупе с Пантелеймоном-целителем. На всякий случай; хуже не будет. Ишь, Ерпалыч, друг ситный – а образки-то дорогие, на меловке, и полиграфия знатная, полноцветка! Такие лишь в соборных киосках продаются. Щеголь ты, старичина… где тут у тебя, верней, уже у меня, спички? Ага, вот… Запалив свечки, я сунул их в специальные подставки перед зажимами для образков и собрался было «баю-бай». Луна плеснула в просвет горсть серебра, двор за окном вспыхнул умирающим фейерверком; и вновь серый силуэт замаячил близ теплоцентрали. Собака? Я пригляделся. Человек. Вроде бы человек. Силуэт наклонился, длинные руки зашарили в грязи – аккуратно, осторожно, словно опытный археолог откопал наконец заветный черепок, и теперь намеревался выколупать его из плена веков, не повредив и краешка.
Если б кто знал, как мне все это надоело!
Что именно, Алик?
Все.
Иду спать.
…это «ж-ж-ж» неспроста! – сказал Винни-Пух.
Я потянулся, хрустя всем своим бедным скелетом. И снова услышал: жужжание. Тихое, вкрадчивое. Это «ж-ж-ж»…
Проклятье!
Дверь!
Дома у меня замок английский, хлопнешь дверью – он и закроется. А здесь еще и ручку вертеть надо; вот и забываю вечно запереть. Так и спал, нараспашку. Заходите, люди-нелюди добрые…
Прокравшись к стенной нише, я сунулся внутрь, стараясь не скрипнуть лишний раз, и вскоре стал счастливым обладателем молотка. Цельнометаллического, с гвоздодером вместо обушка и длиной в локоть. Хорошая штука. Успокаивает нервы. Подумав, я прихватил еще и парочку «дротов», сунув их сзади за резинку пижамных штанов.
Теперь можно и в коридор.
Еще с полминуты я тупо стоял в коридоре, уставясь на входную дверь.
Запертую.
На два оборота.
Ж-ж-ж… это из ванной комнаты.
Я подкрался поближе. Ладони мигом вспотели, молоток скользким угрем заворочался в руках, норовя вывернуться… Свет. Свет из ванной. Там кто-то есть! Живой и жужжит. Ну, сейчас он у меня дожужжится!..
Вперед!
Всю свою злость, все раздражение беспокойной ночи, всю память о встрече с Месяцем-из-Тумана я вложил в этот пинок. Дверь распахнулась с болезненным хрустом, гулко ударившись о кафель стенки, я взмахнул молотком, поскользнулся на мокром линолеуме…
Очень болела спина. И еще – ниже спины, куда едва не воткнулся один из спасительных «дротов». Молоток, предварительно треснув меня по коленке, лежал рядом.
Касаясь гвоздодером стоптанного шлепанца на босой ноге, покрытой у щиколотки синими пятнами.
Шлепанец ловко притоптывал.
– Хрен ты старый, – собственный голос показался мне чужим. – Хрен ты… старый…
–
Жужжание стихло.
Сидя напротив и по-бабьи подперев щеку ладонью, я с умилением следил, как Ерпалыч пьет чай. Вприкуску. С печеньем. Вот он макает печеньице в ароматный кипяток, внимательно разглядывает насквозь промокшее лакомство – и отправляет в рот.
Загляденье.
Я и не подозревал, что так соскучился за этим психом. Жив, курилка! Жив…
Перцовки, что ли, сходить ему купить?
– Вы даже не представляете, Алик, до чего я истосковался по нормальной человеческой пище! И вообще… по нормальному образу жизни. Ладно, об этом после. М-м, вкусно! Почему я раньше никогда не замечал, что печенье с чаем – это прелесть?! Пища богов! Вы понимаете, Алик… кстати, вы успели прочитать мое послание?
Я киваю.
– Это славно… это очень даже славно. И что скажете? Впрочем, нет, мы гурманы, мы неторопливые знатоки, мы начнем с другого: скажите пожалуйста, Алик, что вы делаете в моей квартире?
Радость уменьшается вполовину. Я начинаю чувствовать себя Идочкой, униженной и оскорбленной Идочкой. «Только что ж я теперь… куда я теперь?! С работы выгнали, жить мне негде – а тут еще и привод влепили! Все из-за вас, и из-за дружков ваших, и зачем я только с вами связалась?.. выкинут на улицу, на мороз…» Выдать этому гурману, что ли, от души?
Или матюгальника вызвать?!
– Живу я здесь, Ерпалыч. Вашими, так сказать, молитвами.
– Живете? И давно?
– Недавно. Как ты, благодетель мой, пропал пропадом, да как архары меня мордой в пол ткнули – с тех пор и живу. Хозяев дожидаюсь. Мне вещички сразу собирать или можно обождать, пока барин чаек свой допьет?
– Какие вещички, Алик? Живите, живите, хоть навсегда вселяйтесь – я только рад буду! Просто… как бы это вам объяснить, Алик?.. просто я не все помню. Вернее, помню, но не совсем обычно… А что это вы все в окошко коситесь? Ждете кого?
Я достаю сигарету.
Чиркаю спичкой.
– Сват-Кобелища выглядываю, – отвечаю. – С ночи ушел, гад, и по сей час нету…
– Сват-Кобелище? Это ваш друг?
– Брат родной. Собака это моя… приблудная. Еще с той, с моей квартиры. Потом сюда вот за мной прибежала. Пора б вернуться с прогулки. Говорят, в городе в последнее время собаки исчезают…
Ерпалыч смущенно отставляет чашку с чаем в сторону.
– Понимаете, Алик… тут такое дело… короче, пес ваш вряд ли вернется.
– Эт-то еще почему?! Жрать захочет, вернется, как миленький!
– Ну, тут вы правы… просто я уже вернулся.
Дальше я слушаю, не перебивая.
– Понимаете, Алик, раз вы здесь, и явно не первый день – значит, кое-что вы уже поняли. Не все, конечно, и не так, как мне хотелось вначале… впрочем, шоковый метод не самый худший. Многие азиаты это прекрасно знали, да и одни ли азиаты? Вы ведь, Алик – не обижайтесь, ради всего святого! – вы ведь мальчик из благополучной семьи. Был раньше такой ярлык, у педагогов… Возможно, оно и к лучшему, что сперва мордой по дерьму. Если абстрагироваться от того прискорбного факта, что морда своя, не казенная, а дерьмо шибко вонючее.