Намык Кемаль

Стамбулов Виктор Осипович

В либеральных кругах, а особенно среди молодежи, в студенческой литературной среде оправдание вызвало настоящий энтузиазм. Имя Кемаля не сходило с языка, хотя прессе было строжайше запрещено писать обо всем этом. Смелость судей произвела впечатление на дворец. Там не знали, что делать, на что решиться; покамест же, несмотря на оправдательный приговор, было дано распоряжение Намык Кемаля из тюрьмы не выпускать. Он просидел в ней еще пять месяцев после суда, пока во дворце придумывали, как с ним поступить. Наконец кто-то дал благой, понравившийся султану, совет: выслать его на остров Митилены в качестве «чиновника-поселенца».

Выражение было весьма удачным, так как

формально не было употреблено слова «ссылка» и поселенцу было даже назначено жалованье от казны. Вместе с тем такое поселение нисколько не отличалось от ссылки.

Был разгар русско-турецкой войны. С театра военных действий приходили плохие вести. Русские заняли важнейшие шипкинские перевалы на Балканском терном хребте, и, несмотря на суровую зиму, на ужасные условия, в которые была поставлена русская армия своими горе-генералами и ворами интендантами, она упорно защищала горные проходы против штурмовавших их корпусов Сулейман-паши.

Стамбул был переполнен людьми, бегущими перед стяжавшей себе печальную славу грабежами и насилиями русской армией и от зверств болгарских четников, жестоко мстивших теперь без разбора мирному мусульманскому населению за погромы и резню, которые устраивали турецкие черносотенцы. Дворы мечетей, площади, базары не вмещали этих несчастных нищих людей, бросивших на произвол судьбы свои дома и поля и спасавшихся по большей частью в чем были. Они жили подаянием, ночевали под открытым небом; старики, женщины, дети – болели, умирали. Это было страшнее самой войны. Растерянное правительство и не думало об организации какой-либо помощи. Беженцы были предоставлены самим себе и милосердию стамбульского населения.

Покидая Стамбул, Кемаль с грустью наблюдал эти ужасные сцены. Он вспоминал свою жизнь в Болгарии, турецкие деревушки в окрестностях Софии, утопавшие в розовых садах, трудолюбивое население, из которого выжимали последние соки, но которое все же имело свой кров, свой насиженный уголок, кусок хлеба. Теперь изможденные, одетые в грязные лохмотья, они протягивали за жалким подаянием исхудавшие руки.

Это было его последнее впечатление от любимого им Стамбула. Больше сюда он не вернулся.

Для расшатанного тяжелым тюремным заключением здоровья Кемаля ссылка на Митилены была спасением.

Митилены – в древности Лесбос – один из крупнейших островов Эгейского моря. К востоку от него, на анатолийском берегу, от которого он отделен проливом километров в 20–30, высятся знаменитые развалины древнего Пергамского царства. К северу анатолийский берег образует выступ, и его горный хребет Каздаг, за которым когда-то лежала Троя, защищает его от северных ветров. Здоровый климат и пышная растительность делают его одним из прекраснейших мест Архипелага.

Остатки блестящей древней цивилизации, живописнейшая природа, яркое солнце, сверкающее тысячами огней море, воспоминания о поэтическом прошлом острова, где когда-то жила великая поэтесса древности Сафо – все это было бы для Кемаля источником счастливейших переживаний и новых поэтических вдохновений, если бы его ум не был всецело занят несчастьем, постигшим его родину. Для него было тяжело сидеть сложа руки здесь, среди этой прекрасной природы. Он рвался к новой борьбе с деспотизмом, в котором он видел единственный источник всех бед и ужасных жертв, которые несла Турция.

Он не умел отчаиваться, он твердо верил, что наступит день, когда «фея-свобода», единственно кому он слагал свои оды, осенит своими крыльями его отечество, хотя и знал, что ему не дожить до этого дня. Он говорил своему сыну: «Я не увижу того дня, когда падишахом нашей страны будет закон свободы,

но ты безусловно доживешь до него».

Семья Кемаля переехала к нему на Митилены. Положение «поселенца» оставляло ему много свободного времени, и он вновь с жаром погрузился в свои литературные работы.

Здесь были написаны роман «Джезми» и пьеса «Джелаль». Свободное от литературы время он проводил за чтением. Свою накапливаемую с юношеских лет и значительно пополненную во время пребывания за границей библиотеку он перевез на Митилены. От времени до времени друзья присылали ему вышедшую в Стамбуле новую книгу. Тогда он с жадностью набрасывался на нее. Почти каждый день он посвящал чтению 8—10 часов.

«Я больше всего люблю писать, – говорил он, – но, к сожалению, писание мешает чтению; ах, если бы можно было то и другое делать в одно и то же время!»

Кемаль не мог сидеть без дела. Где бы он ни был, – в изгнании, в ссылке, в тюрьме, – он все время посвящал работе. В своих дневниках он записал:

«Бездельник старится еще в молодости, ибо минута времени, проведенного без дела, длиннее часа».

Разве могла эта стоячая провинциальная жизнь, это вынужденное пребывание вдали от тех мест, где может быть решалась участь родины, удовлетворить эту кипучую энергию, этот темперамент борца?

Мысли Кемаля непрерывно несутся к Стамбулу. Тайными путями он поддерживает оживленную переписку со своими старыми друзьями и единомышленниками. Несмотря на страшнейший разгул реакции, он не предается отчаянию и пессимизму. Он отдавал себе отчет, что тот беспросветный гнет, в котором находилась Турция, будет тянуться годами, но в то же время он знал, что положить предел этому можно лишь борьбой. И он не прекращает этой борьбы.

Писать под своим именем ему нечего было и думать, но друзья помещают его статьи, стихи и другие произведения под псевдонимом в различных газетах. В своих письмах к друзьям он громит правительство, людей, которые ввергли Турцию в ужасную катастрофу, но во всех его письмах и статьях красной нитью проходит вера в силы турецкой нации, в то, что никакой враг, внутренний и внешний, не способен убить его страну, его родину.

Его сын Экрем, который был тогда еще ребенком, рассказывает:

«Однажды вечером мы с отцом, с которым я тогда ни за что не хотел разлучаться, сидели грустные в своей комнате. Вдруг с шумом хлопнула входная дверь, и мы услышали на лестнице звук шагов. Затем в комнату вошли три человека. Я не помню уже сейчас, кто это был, я не запомнил их имен; если бы сейчас я вновь увидел их, то не узнал бы, так стерли годы память об их лицах.

Посетители выказали отцу знаки самого большого почтения и теплого чувства. Здороваясь с ним, они целовали ему руки. [97]

Из их слов я понял, что они ехали из Стамбула и воспользовались короткой остановкой парохода у Митилен, чтобы навестить отца.

Понятно, что разговор сейчас же перешел на бедствия родины и на те опасности, которыми грозила стране политика правительства.

Я тихо сидел в углу, стараясь понять смысл их речи. Вначале отец молчал, говорили лишь посетители. По их словам, все было кончено, Турция погибала, отечество испускало последний вздох, для него не оставалось никакого будущего. После всего этого было бесполезно не только стараться что-либо сделать, но даже печалиться.

97

Сохранившийся еще до сих пор в Турции обычай целовать руки старшим в знак уважения.