Нанон. Метелла. Орко (сборник)

Санд Жорж

Я спрашивала себя, не следует ли мне заставить Розетту подчиниться моим нравственным убеждениям, которые у нее явно отсутствовали. Я звала ее, но она притворялась глухой и ела с жадностью. А какой счастливой она выглядела!

Я снова и снова звала ее вплоть до того мгновения, того счастливого (должна в этом признаться!) мгновения, когда вдруг увидела по ту сторону изгороди юное и кроткое лицо послушника, который смеясь глядел на меня.

II

Мне стало очень стыдно: ведь мальчик наверняка

смеялся надо мной, а я, надо думать, была очень самолюбива, потому что не смогла сдержаться и расплакалась, – так непереносим был этот стыд.

Монашек удивился и заговорил со мной голосом столь же кротким, как его лицо:

– Ты плачешь, малышка? Какое же у тебя горе приключилось?

– Плачу я из-за моей овечки, – отвечала я. – Она забралась на ваш луг.

– Ну, тут она не потеряется. Раз она ест, значит, довольна.

– Она-то довольна, я понимаю, но только я на нее сердита – ведь она занимается грабежом.

– Как это – «занимается грабежом»?

– Ест чужое добро.

– Чужое добро! Ты сама не знаешь, малышка, что говоришь. Достояние монахов принадлежит всем людям на свете.

– Выходит, этот луг уже не монастырский? А я и не знала.

– Ты неверующая?

– Что вы! Каждый день читаю молитву.

– Ну, раз так, значит, ты каждое утро просишь у Бога хлеб твой насущный, а церковь наша богата и должна подавать всем, кто просит Господним именем. Ежели она не станет служить делам милосердия, зачем же она тогда надобна?

Я слушала разиня рот, не понимая, о чем он говорит: хотя валькрёзские монахи были не такие уж дурные люди, все же они пытались, как могли, защищать свое добро от расхищения, и был у них один такой монах – брат Фрюктюё, выполнявший обязанности эконома, который всякий раз, застав потравщиков на месте преступления, поднимал громкий крик и грозил страшными карами. С прутом в руках он гнался за ними, – правда, не очень далеко, потому что был слишком толстый, чтобы бегать быстро, – но все же его боялись и говорили, что он человек злой, хоть он никогда и мухи не обидел.

Я спросила у юноши, стерпит ли отец Фрюктюё, когда моя овца будет щипать его траву.

– Про это я ничего не знаю, – ответил тот, – знаю только, что трава эта не его.

– А чья же?

– Господня. Ведь это Господь растит ее на потребу всякой животине. Не веришь?

– Чего не знаю, того не знаю. Но только ваши слова мне очень на руку! Если бы бедняжка Розетта могла малость подкормиться у вас в этакую-то засуху, вы уж поверьте, лентяйкой я от этого не стала бы. Поднимется в горах трава, и я снова стану ее туда водить, правду вам говорю.

– Ладно, оставь ее тут и приходи за ней вечером.

– Вечером? Ой, нет, что вы! Увидят ее монахи и заберут, а дедушке придется идти вызволять ее, да еще упреки терпеть; он станет меня бранить и скажет, что я такая же дрянь, как и другие, а уж обиднее этого ничего для меня нет.

– Вижу, что воспитали тебя хорошо. А где он живет, твой дедушка?

– Вон там, повыше, самый

маленький домик на полдороге к ущелью. Видите? Да вон он, подле тех трех толстых каштанов.

– Ну ладно, как твоя овечка наестся, я ее приведу.

– А вдруг монахи станут вас бранить?

– Они не станут меня бранить. Я им объясню, в чем заключается их долг.

– Вы у них учителем?

– Я? Вовсе нет. Я всего лишь ученик. Меня поручили им, чтобы они наставили меня и подготовили к постригу, когда я войду в возраст.

– А когда вы войдете в возраст?

– Года через два-три. Мне скоро шестнадцать.

– Значит, вы, как говорится, послушник?

– Еще нет, я здесь всего два дня.

– Должно быть, потому я вас никогда не видела. А из каких мест вы будете?

– Я здешний; ты слыхала о семействе и о замке Франквиль?

– Честное слово, не слыхала. Я только и знаю, что Валькрё. Ваши родители, верно, совсем бедные, коли отослали вас от себя?

– Мои родители очень богаты, но нас, детей, у них трое, а делить имущество они не хотят, берегут для старшего сына. За нас с сестрой внесут только вклады, чтобы каждый из нас вступил в предназначенную ему обитель.

– А сколько ей лет, вашей сестре?

– Одиннадцать, а тебе?

– Еще тринадцати не сравнялось.

– О, да ты рослая, сестра на целую голову ниже тебя.

– Вы, видно, любите сестру?

– Только ее я и люблю.

– Что вы! А отца с матерью?

– Я их едва знаю.

– А брата?

– Еще меньше.

– Как же так получилось?

– Родители хотели, чтобы мы с сестрой жили в деревне, а сами приезжали туда не часто, они с моим старшим братом живут в Париже. Но ты, должно быть, не слыхала про Париж, если и про Франквиль не знаешь.

– Париж – это где король?

– Верно.

– Ваши родные живут у короля?

– Да, они служат в его доме.

– Они королевские слуги?

– Они придворные; но ты ничего во всем этом не поймешь, и тебе это не интересно. Расскажи-ка лучше про овцу. Она тебя слушается, когда ты ее зовешь?

– Не очень-то, если голодная, вот как сегодня.

– Значит, если я захочу отвести ее к тебе, она и меня не послушается?

– Очень может статься. Лучше я подожду, раз уж вы согласны потерпеть ее немножко у себя.

– У меня? У меня ничего своего нет и никогда не будет. Меня вырастили в этой мысли: ничто не должно мне принадлежать, и ты с твоей овечкой богаче меня.

– Вам обидно, что у вас ничего нет?

– Нисколько не обидно. Я рад, что не стану страдать из-за вещей тленных.

– Тленных? А ведь верно, моя овца может подохнуть и истлеть.

– А живая она тебе много хлопот доставляет?

– Конечно, много, но ведь я ее люблю, и мне не трудно заботиться о ней. А вы, значит, никого не любите?

– Я всех люблю.

– Кроме овец?

– Я к ним ни добрых, ни злых чувств не питаю.

– А ведь они такие славные. Может, вы любите собак?