Наоборот

Гюисманс Жорис-Карл

Под низким небом, в вялом воздухе стены домов — в черном поту; отдушины их воняют; жизнь становится гаже, сплин подавляет; в душе каждого прорастают семена нечистот; жажда грязных кутежей мучит самых строгих; в мозгу почтенных граждан готовы вспыхнуть инстинкты каторжников.

И, однако, я согреваюсь у жаркого огня, а из корзин с расцветшими цветами исходит, наполняя комнату, аромат бензоя, герани и ветиверии. В разгар ноября в Пантэне, на парижской улице стоит весна, и вот я смеюсь, в то время как вокруг испуганные семьи, избегая холодов, удирают на всех парусах в Антибы или Канны.

Немилосердная природа бессильна перед подобным феноменом; положа руку

на сердце: одной промышленности Пантэн обязан этим искусственным временем года.

В самом деле, эти цветы сделаны из тафты и проволоки, а весенний запах, просачивающийся сквозь щели окна, выделяют соседние парфюмерные фабрики Пино и Сэн-Джеймса.

Для ремесленников, изнуренных тяжким трудом в мастерских; для мелких чиновников (нередко отцов семейств) возможна, благодаря коммерсантам, иллюзия глотка свежего воздуха.

Кроме того, из этой сказочной подмены природы может получиться искусное лечение; чахоточные развратники, которых посылают на юг, мрут, приконченные отрывом от своих привычек, ностальгией по парижским излишествам, сломившим их. А здесь, в поддельном климате, с помощью печных отверстий возродятся нежнейшие воспоминания о распутстве, приправленные томными женскими испарениями, — их выделяют фабрики. Смертную скуку провинциальной жизни врач может платонически заменить для своего пациента атмосферой парижских будуаров и девок. Излечиться ему поможет лишь капелька воображения.

………………………………………

Поскольку в настоящее время не существует здорового воздуха; поскольку вино, которое пьют, и свобода, которую возвещают, — смехотворные подделки; поскольку, наконец, нужна изрядная доза доброй воли, чтобы поверить, что господствующие классы достойны уважения, а прирученные — достойны утешения и сожаления, мне не кажется, заключил дез Эссэнт, ни более смешным, ни более безумным потребовать у ближнего щепотку иллюзий, эквивалентных тем, что расточают в дурацких целях ежедневно, и вообразить, что город Пантэн — искусственная Ницца, притворный Мантон.

………………………………………

Несмотря на это, сказал он (размышления были прерваны внезапной слабостью всего тела), мне следует остерегаться этих восхитительных мерзких упражнений: они меня раздавят. Он вздохнул: "Итак, снова обуздывать удовольствия, принимать предосторожности", — и он заперся в кабинете, думая, что так легче будет скрыться от наваждения ароматов.

Он распахнул окно во всю ширь, радуясь, что принимает воздушную ванну; но внезапно ему показалось, что ветер нагнал волну бергамотной эссенции с привкусом жасмина, благоуханной акации и розовой воды. Он задыхался, спрашивая себя, уж не попал ли под иго одного из тех наваждений, которые заклинались в Средние века. Запах изменился и трансформировался, продолжая упорствовать. Сомнительные запахи толутанского бальзама, перуанского бальзама, шафрана, спаянные несколькими каплями амбры и мускуса, поднимались теперь от деревни, спящей под косогором; и вдруг произошла метаморфоза: эти разрозненные обрывки переплелись, и снова франжипан, элементы которого учуял и проанализировал нос, хлынул из долины Фонтенэ до самого форта, осаждая раздраженные ноздри, опять потрясая расшатанные нервы, повергая в такую прострацию, что он, теряя сознание, почти умирая, стал сползать на подоконник.

XI

Перепуганные слуги спешно разыскали фонтенэйского врача — тот абсолютно ничего не понял в состоянии дез Эссэнта. Процедил несколько медицинских терминов, пощупал пульс, проверил язык больного, попытался —

но тщетно — его развязать, прописал успокоительное и отдых, пообещал наведаться завтра и при отрицательном жесте дез Эссэнта, у которого нашлось достаточно сил, чтобы не одобрить рвение слуг, ушел, растрезвонив по всей деревне о необычайном доме, от обстановки которого буквально опешил.

К немалому удивлению слуг, не осмелившихся теперь нос высовывать из чулана, хозяин выздоровел за несколько дней; они углядели, как он барабанил по стеклам и беспокойно посматривал на небо.

Однажды после полудня раздались короткие звонки: дез Эссэнт приказал приготовить чемоданы для длительного путешествия.

Пока слуги выбирали, следуя его указаниям, все необходимое, он лихорадочно мерил шагами каюту столовой, смотрел на расписание кораблей, прохаживался по кабинету, откуда с беспокойным и в то же время удовлетворенным видом продолжал изучать облака.

Уже целую неделю держалась сквернейшая погода. Реки сажи беспрерывно катили сквозь серые равнины неба глыбы облаков, похожих на скалы, вырванные из земли.

Время от времени прорывались ливни и поглощали долину потоками.

В тот день небосвод изменился, чернильные реки улетучились, высохли; неровности облаков растаяли; небо стало гладким, его покрывало розоватое бельмо; постепенно бельмо начало спускаться; водяной туман заволок деревню; дождь больше не низвергался водопадами, но шел безостановочно-тонкий, пронзительный, острый, разжижая аллеи, расквашивая дороги, связывая бесчисленными нитями землю с небом; день был мутным; синеватый свет падал теперь на деревню, превращенную в озеро грязи, истыканное водяными иглами; капельками живого серебра они покалывали жижу луж; отчаяние природы заставило все цвета увять, позволив лишь крышам блестеть на угасших тонах стен.

"Ну и погодка!" — вздохнул старик, развешивая на стуле костюм, когда-то заказанный в Лондоне.

Вместо ответа дез Эссэнт потер руки и расположился в застекленной библиотеке, где был разложен веером комплект шелковых носков; он поколебался, выбирая нюанс; затем, учитывая печаль дня и угрюмую одноцветность своего платья, поразмыслив о цели путешествия, выбрал пару "мертвый лист", быстро натянул, обул полусапожки с аграфами и тупыми носками, надел костюм мышиного цвета в светло-серую клетку и в точках цвета куницы, маленькую шляпу, завернулся в голубоватый макфарлан и в сопровождении слуги, сгибающегося под тяжестью сундука, чемодана, ночной сумки, картонки для шляпы, дорожного одеяла, в которое были замотаны зонтики и трости, отбыл на вокзал, где заявил слуге, что не может сказать, когда именно вернется: может, через год, может, через месяц, через неделю, еще раньше, возможно; приказал ничего в доме не сдвигать с места, отложил деньги на хозяйство во время его отсутствия и поднялся в вагон, оставив остолбенелого старика с повисшими руками и открытым ртом у барьера, за которым начинал двигаться поезд.

Он был один в купе; поле — расплывчатое, грязное, видное как бы сквозь аквариум с взволнованной водой — мчалось во весь опор за поездом, исхлестанным дождем. Погрузившись в размышления, дез Эссэнт закрыл глаза.

Снова это столь горячо желаемое и, наконец, обретенное одиночество привело к тоске; раньше тишина воспринималась как награда за выслушанные в течение многих лет глупости, теперь она давила невыносимым грузом. Однажды он проснулся встревоженный, точно узник в камере; пересохшие губы шевелились, силясь выговорить хоть звук; слезы навертывались на глаза; он задыхался, как человек, который рыдал несколько часов подряд.