Написано кровью
Шрифт:
Она посмотрела в его худое, смуглое лицо. Он внимательно глядел на нее. Его глаза — в отличие от глаз его партнера, загорающихся любопытством при малейшем перепаде в настроении собеседника, — были серьезны и выражали глубокую обеспокоенность. Может быть, именно поэтому Лора ответила откровенно. А может, потому, что выпила вина.
— Умер один человек. Друг.
— О, Лора, — Тим перегнулся через стол и накрыл ее ладонь своей, — мне так жаль.
— Ну вот, а мы тут болтаем о какой-то чепухе, — расстроился Эйвери и налил ей еще. —
— Может, ты хочешь поговорить об этом?
К собственному удивлению, — ведь она уже однажды договорилась до полного изнеможения, — Лора поняла, что да, хочет. После того полного горечи и злости потока, который обрушился на старшего инспектора, она почувствовала себя еще более несчастной и жалкой. Это все было так не ко времени тогда. Не ей самой захотелось рассказать — на нее надавил закон, безличный инквизитор.
— Этот человек, умерший… вообще-то, его убили… он жил в нашей деревне.
— Так это про него писали в газетах! — воскликнул Эйвери, но, получив пинок под столом, вздрогнул и сказал: — Извини.
— Да, я его любила, — просто сказала Лора. А потом говорить ей стало совсем легко. Она начала с самого начала, с того дня, когда наступила Джеральду на ногу в лавке, и дошла до самого конца, когда поцеловала его, прощаясь на ночь (а оказалось — навсегда) в последнюю ночь его жизни. — Я всегда думала, — грустно произнесла она, — что если кого-то любишь очень сильно и очень долго, он не сможет в конце концов не ответить. Очень… очень глупо.
— О, дорогая, не сдерживайся, — Эйвери достал из внутреннего кармана большой шелковый платок с узором пейсли и протянул ей. — Ну-ка высморкайся!
Лора послушалась.
— При всем моем уважении к покойному, он, наверно, был слеп как крот. Боже мой, да не будь я геем, я бы тебе телефон оборвал. А ты, Тим?
— Безусловно. — Тим встал и легонько погладил Лору по плечу. — Может, кофе?
— Да, пожалуйста. — Ее голова отяжелела от вина. Она взглянула на часы. — Ничего себе! Уже половина четвертого.
— И что? — Он включил в розетку кофемолку.
— Вы растеряете клиентов.
— В такую-то погоду? — улыбнулся Эйвери. Крупные градины отскакивали от стекла.
А что, не осталось ли у них шоколадных конфет, мечтательно сказал он, и Тим поставил на стол коробку с бельгийскими белыми «манон блан». Эйвери опасливо протянул:
— О-о-о, не надо бы мне это есть…
— А чего тогда спрашиваешь, дурачок?
Потом разговор вернулся к недавней трагедии. Тим сказала Лоре, что она знает, где их найти, и если они чем-нибудь могут помочь, хоть чем-нибудь… Эйвери добавил, что она просто обязана в ближайшее время отобедать у них дома, потом спросил, какой из себя этот Дженнингс. Затем Тим поинтересовался, а не думает ли она переехать.
— Переехать? Ты имеешь в виду магазин?
— Нет-нет. Из деревни переехать. Кажется, ты там была не слишком-то счастлива, с тех пор как влюбилась в того парня. И если останешься, все
И вот, пять часов спустя, Лора сидела в своем хорошеньком бирюзовом гнездышке, обложившись проспектами каустонских риелторов. В десять утра должен прийти агент и оценить ее дом. Быстрота, с которой она откликнулась на предложение Тима, убедила Лору, что она, вероятно, и сама уже в глубине души подошла к такому решению.
Не то чтобы ей стало легко — до этого еще жить и жить, но она почувствовала, что кризис миновал. Теперь, когда Джеральда больше нет и никогда не будет, она постарается любить его не так мучительно. Скорбеть о нем как о старом друге. И возможно, когда-нибудь смирение перед невосполнимой потерей сменится облегчением.
Подойдя к ржавой ограде «Дома у карьера», 13, Брайан, несмотря на физическую смуту и душевный раздрай, подивился странностям здешней нумерации, поскольку от ближайшей каменоломни дом отделяло не два броска камнем, а все двадцать два.
Он неподвижно стоял под высоким стройным деревом с заснеженными, словно присыпанными сахаром ветвями, обесцвеченными инеем и лунным светом. Мороз кусал его за все места. Он часто-часто сглатывал, пытаясь замедлить сердечный ритм и успокоиться. Брайан приходил сюда много раз, в том числе и в ночь убийства Джеральда, но никогда прежде — по приглашению.
Чтобы не терять времени, он прокручивал в голове три сцены, которые после многочисленных переделок все-таки дописал. Они не очень ему нравились. Выходило нечто расплывчатое, как бланманже, суть определяется с трудом.
Когда на одну чашу весов Брайан положил свободу самовыражения своих студийцев, их органичную пластику, слова, идущие из души, а на другую — собственное будущее как преподавателя, то вторая однозначно перевесила. Конечно, он прекрасно понимал, что все кусочки можно восстановить к премьере и даже (у него ноги подкашивались от этой мысли) доработать. Нет, он больше ничего не мог с этим поделать, только надеяться на лучшее.
Все будет хорошо. Обычно к концу репетиции они становились добрыми друзьями. По крайней мере, так казалось ему. Как все заброшенные подростки, да и взрослые тоже, они очень хотели внушать восторг и уважение. Им хотелось быть кем-то. О, как он это понимал… Всей душой им сочувствовал, всем сердцем.
Брайан отогнул рукав и сверился с часами. Не что-нибудь, а «Космополитен», с хронографом! Цифры цвета горохового пюре лоснились и сияли. Его хронограф показывал время в Лондоне, Париже и Нью-Йорке и был водонепроницаем — хоть ныряй с ним на глубину ста метров. Брайан любовно протер стекло перчаткой, и, рискуя отравиться радоном, приблизил циферблат вплотную к глазам. Приятно сознавать, что где бы ты ни был, прогуливаешься ли по парижскому бульвару Осман или ныряешь с маской в Гудзон, случайный прохожий, спросивший у тебя, который час, не будет разочарован.