Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
С самого начала было ясно, что будущая пьеса станет выражением моего представления о себе. Создание пьесы сродни акту саморазоблачения — я воспринял этот процесс как возможность сказать сокровенное, поэтому всегда краснел за то, что пишу. В то же время не покидало ощущение полета, вольного парения на расправленных крыльях. То, что я пишу, то, что происходит во мне, небезразлично окружающим — я стал относиться к этому как к общественному делу. И тем самым как бы благословил себя. Прошло время, и благословение было снято, но до этого пришлось еще многое пережить.
Всю неделю я работал с утра до ночи, лишь изредка позволяя себе забыться коротким сном. Через пять дней пьеса была готова и отдана Джиму. Я устал, боялся, что он ничего не поймет, но в то же время испытывал радостное возбуждение, как будто оторвался от пола и воспарил. Отдав рукопись, я, так же как и мой
Джим, как и вся семья Доллов, отец, мать и его брат, был махина шести футов и восьми дюймов роста; им всем приходилось сгибаться, чтобы пройти в дверь собственного небольшого дома, построенного лет сто назад в типичном для Среднего Запада стиле. Я очень привязался к Джиму, поскольку он был первым театральным практиком, попавшимся на моем пути. Когда он говорил о пьесах, многое из прочитанного теряло свою монументальность и значительность, открывались изъяны и недостатки. Он был первым гомосексуалистом, с которым меня свела судьба, и испытываемые им страдания, усиленные тем, что он жил на Среднем Западе, как-то сдружили нас. Он превосходно разбирался в европейской драматургии и открыл мне много новых имен, в том числе Чехова, которого боготворил.
Я услышал, как он отворил дверь, потом пересек коридор, вошел и отдал мне рукопись. Переживания, связанные с эстетическим наслаждением, делают лицо человека открытым — удлиненное скуластое лицо Джима выглядело по-детски наивным, несмотря на неестественную улыбку: пытаясь скрыть отсутствие передних зубов, что по тем временам было несчастьем довольно распространенным, он приспускал левый краешек верхней губы. «Здорово, что тут сказать, настоящая пьеса. — Он рассмеялся с простодушием, какого я никогда за ним не замечал. — Удивительно у тебя развивается действие, все подчиняет себе и в то же время не растекается. Такой студенческой пьесы я еще не читал». Его лицо озарилось любовью: невероятно, но на нем появилось что-то похожее на чувство благодарности.
Как обычно, в недолгие дни весенних каникул ночной Энн-Арбор был пустынен. Не хотелось спешить, но ноги сами несли вперед. Ощутив упругую силу мышц, я побежал вверх к центру, пересек площадь Правосудия и потом устремился вниз по Норт-Юниверсити. Голова кружилась от счастья: я не просто рассмешил Джима, но заставил его взглянуть на меня так, как он никогда не смотрел. Закорючки, которые я выводил на бумаге, обрели магическую власть — овладев другим человеком, они заставили его увидеть и услышать то же, что я. Значит, я оставил след на земле.
А что, если я получу Хопвудовскую премию! Трудно вообразить! Двести пятьдесят долларов за неделю работы! Я все еще относился к себе как к чернорабочему, и неудивительно, поскольку пятьсот долларов, необходимые для поступления в Мичиганский университет, стоили мне двух лет ежедневных — утром, вечером, в холод и зной — поездок на метро на склад автомобильных запчастей, где я работал.
Склад «Чэдик-Деламатер», на месте которого на углу 63-й улицы и Десятой авеню сейчас стоит «Метрополитен-опера», распахнул передо мной двери большого мира, не связанного с домом и школой. Старая, солидная фирма «Чэдик-Деламатер» снабжала всю розничную торговлю восточного побережья гаражами и запасными деталями. Они лежали повсюду, в ящиках и на полках, возвышаясь пятью рядами стеллажей. Здесь было все, от запчастей для давно забытых марок легковых машин и грузовиков, выпускавшихся до Первой мировой войны, до автомобилей последних моделей.
Мой однокашник по школе Линкольна Джо Шепс был сыном владельца автомастерских в конце 59-й Бридж-стрит на Лонг-Айленде, где ремонтировали бензовозы. Сам Шепс был давним клиентом «Чэдик-Деламатер». Несколько месяцев по окончании школы я проработал у него водителем грузовика и кое-чему научился, хотя доставлял немало неприятностей, имея обыкновение по нескольку раз на дню путать адреса. Летом 1932 года Депрессия достигла своего апогея, и мастерские Сэма практически закрылись. Все было очень просто — ни у кого не было денег. Республиканская администрация — последняя, как показало будущее, — целых двадцать лет находилась в плачевном состоянии, не имея ни идей, ни хотя бы риторических ухищрений для таких обездоленных, как мы. В моих воспоминаниях этот год связан с бесконечными разъездами из Бронкса в Бруклин — через мост и обратно, — когда я наблюдал, как под слоем пыли, словно зачарованный, исчезает город и в немытых витринах опустевших магазинов все чаще появляются таблички: «Сдается внаем». В тот год выстраивались
Люди на улице обменивались грустными взглядами, как бы вопрошая: «У вас есть еще силы терпеть? Как это удается? Может быть, вам посчастливилось найти работу? Вы не поможете мне? Когда все это кончится?» В рабочих районах города типа Лонг-Айленда отзывчивость чувствовалась острее, но ожесточение тоже встречалось. Все были пассажирами на корабле, который сел на мель, но, расхаживая по палубе, продолжали вглядываться в горизонт, который изо дня в день оставался неизменным. Вот тогда Сэму пришлось уволить меня. Он был невысок ростом, добродушен и всю жизнь оставался убежденным республиканцем, поддерживая Гувера, хотя со временем устал оправдывать своего президента. Как большинство, Сэм в 1932 году просто перестал говорить о политике — слишком неприглядна была окружающая действительность с чередой катастроф, которым не было конца.
Я слонялся по дому, без особой надежды просматривая по утрам колонки рекламных объявлений в «Таймс». По тем временам они привычно пестрели пометами: «белый», «нееврей», «христианин». Глаза быстро приучились отмечать то, что меня интересовало. Быть евреем означало быть немного негром: эти группы людей тогда еще хорошо понимали друг друга. Встречались пометы «протестант» или «убежденный католик», как будто в городе враждовали различные кланы, которые отстаивали чистоту своих убеждений. Возможно, из чувства протеста против этой вакханалии я позже женился на девушке нееврейской национальности.
Как-то утром я наткнулся на объявление без оговорок. Требовался клерк на склад запчастей в Манхэттене с окладом пятнадцать долларов в неделю. Номер телефона и адрес были до боли знакомы: «Чэдик-Деламатер». Я позвонил Сэму Шепсу, чтобы тот позволил сослаться на него. Он, разумеется, не возражал. «Только обязательно перезвони и скажи, что тебе ответят». Я не понял, что он имел в виду.
С менеджером Уэсли Моултером мы были знакомы, поскольку я часто заезжал к ним за деталями. На этот раз я пришел начищенный, надев единственный галстук, присел к его столу, плотно прижав подошвы башмаков к полу, чтобы он не заметил дырку, и начал рассказывать, что работал у Шепса. Моултер, которому было всего тридцать лет, уже заведовал складом и получал тридцать шесть долларов в неделю. Чтобы подчеркнуть свое административное положение, он тщательно застегивал рубашку на все пуговицы вплоть до воротничка, носил галстук в полоску и, в отличие от остальных, закатывал рукава чуть выше запястья, в то время как рабочие закатывали их выше локтя. И не выглядел унылым, этот серьезный человек с густыми рыжеватыми курчавыми волосами, квадратным плоским лицом и толстой шеей. Его стол стоял у окна, чуть поодаль склонились над бумагами бухгалтеры, три женщины и мужчина. Контора, где работали представители армии «белых воротничков», была отделена от торгового зала перегородкой из голых цементных плит — разговаривая с Моултером, я обнаружил на стыках щели. Он уделил мне ровно пять минут, дав рассказать про Сэма Шепса, пару раз кивнул головой, взял номер телефона и сказал, что позвонит, когда будет нужно.
Весь следующий день я слонялся по столовой, пока телефон, подобно любому предмету, если на него долго смотреть, не стал казаться одушевленным, живым воплощением насмешливого упрямого молчания. Жажда найти работу донимала меня как зуд, но я старался не думать об этом. Пятнадцать долларов в неделю было не просто втрое больше, чем обычно платили «мальчику на побегушках», но говорило о престиже фирмы. Как водителя грузовика, меня всегда восхищало то, как она торговала лучшими запчастями — системами зажигания фирмы «Беар», подшипниками «Тимкен», распредвалами из Детройта, коробками передач «Браун энд Лайп», проводкой «Паккард-Лекард», престонскими антифризами, сальниками, шлангами «Гейтс», поршневыми кольцами и пальцами «Перфект серкл», — внушительный список солидных фирм говорил сам за себя. Пол в «Чэдик-Деламатер», в отличие от деревянного настила на других складах, был цементным. Здесь всегда было аккуратно подметено, чинно, как в банке, вроде бруклинского отделения «Юнион газ», куда мы каждый месяц ходили оплачивать счета. Предлагая пятнадцать долларов вместо двенадцати, фирма давала понять, что возлагает на будущего работника надежды, и я, стоя у стартовой черты, готов был рвануться в свое восемнадцатилетие. Но телефон молчал.