Наплывы времени. История жизни

Миллер Артур Ашер

Первой из запланированных работ новой кинокомпании был фильм с участием Лоренса Оливье в роли постановщика и главного исполнителя. Выбор пал на веселую комедию «Принц и хористка» по пьесе Теренца Реттигана «Спящий принц». Съемки должны были начаться в Англии вскоре после нашей свадьбы, намеченной на июнь. По счастливой случайности Бинки Бомонт, известнейший режиссер процветавшего, хотя весьма посредственного тогда английского театра, вздумал ставить «Вид с моста» и пригласил Питера Брука. Время репетиций и съемок совпадало. К тому же я решил расширить одноактную пьесу. И мечтал, что мы будем работать бок о бок, занимаясь каждый своим делом и черпая друг в друге силы, — сон, казалось, наконец становится явью.

На пресс-конференции в Нью-Йорке, где было сделано заявление об их сотрудничестве, Оливье, стоя рядом с Мэрилин, олицетворял, с точки зрения большинства журналистов, одну

из самых невероятных комбинаций в кино: он — представитель высокого искусства, она — откуда-то из низов, близких к порнографическому ремеслу. У нее на плече неожиданно лопнула бретелька от платья, вызвав радостный вздох зала, замершего в ожидании дальнейших откровений. Но вместо того чтобы наигранно стыдливо покраснеть и уйти, Мэрилин спокойно спросила, нет ли у кого лишней булавки. Журнал «Тайм» решил, что все это было подстроено. Кто-то поинтересовался, действительно ли она собирается сниматься в «Братьях Карамазовых» и в какой роли. Эта блестящая провокация повергла присутствующих в восторг, как будто, наклеив бороду, Мэрилин решила сыграть одного из братьев. Она ответила, что хотела бы сыграть Грушеньку, и добавила: «Она ведь девушка». Ее оборвал шквал смеха, не дав во всеуслышание предположить, что большинство присутствующих, в свое время, по-видимому, старательно учившихся на факультетах журналистики, так и не успели прочитать роман. Один из этой когорты гениев попросил ее по буквам произнести «Грушенька», и от Мэрилин, конечно, не ускользнул намек: даже когда рядом с ней стоял сэр Лоренс, переплывший ради совместной пресс-конференции через Атлантику, ей отказывали в праве на скромное достоинство, которым обладает каждый, кто решается открыть собственное дело. Секс и серьезность не могли уживаться в одной женщине — эта американская болезнь еще долго не будет изжита, по крайней мере так казалось тогда. Идея сделать фильм с Оливье принадлежала Мэрилин, но вряд ли она стремилась к рекламе: ее популярность была и так велика. Сама возможность дуэта внушала надежду, что при удачном подборе пьесы из этого мог выйти толк. А если бы это придало ее облику в прессе большую респектабельность, ну что же, тем лучше.

Срок моего пребывания в Неваде истекал, и я все больше раздумывал, как бы избежать лавины всеобщего интереса, которая обрушится на нас в связи со свадьбой. И все-таки недооценил ситуацию, пока перед моим домом на берегу как-то утром не затормозил грузовик со съемочной группой и журналист не задал мне с дюжину вопросов о наших планах на будущее. Я еще не знал, что в отдельных случаях человек может стать общественной собственностью в полном смысле этого слова. Единственное объяснение этому, оглядываясь назад, я вижу в том, что к тому времени посмотрел не более чем полдюжины передач, — как и у многих, у меня в 1956 году не было своего телевизора. Явная бесцеремонность приезжих задела. И в то же время льстило, что меня связывают с Мэрилин, хотя налетом сенсационности мы были обязаны именно несходству наших индивидуальностей.

Однако я надеялся, что средства массовой информации быстро устанут и через несколько недель переключатся на что-нибудь новенькое. На сорок вторые сутки пребывания на озере я с утра пораньше сложил в чемодан свой нехитрый скарб, упаковал пишущую машинку, попрощался с Солом и ровно в десять был в Рино, в офисе у адвоката Эдвина Хилза. В далеком Нью-Йорке мне его порекомендовал Джон Уортон, обещая, что тот проведет мой развод через препоны судебной экспертизы. До Рино меня подбросил на своем пикапе хозяин мотеля, и всю дорогу я не мог оторвать взгляда от скалистых холмов, думая, что навсегда прощаюсь с ними. В глубине души оставалось сожалеть о тишине, в которой просыпался по утрам, и о красках горного пейзажа, столь непохожих на рассвете и в сумерках. Впереди меня ожидал только шум и гам — уж не совершал ли я ошибку? Отогнав эту мысль, я заклеймил себя за гордыню.

Лишенная вычурности большая приемная адвоката приятно поражала простотой. Окна выходили на гостиницу «Мейпс» на другой стороне улицы, стены были обиты дешевой клееной фанерой под красное дерево, с которой нелепо соседствовал кондиционер в окне. Перевернутая бутылка в охладителе в этот ранний час была еще полна. На кушетке, обитой черным блестящим дерматином, сидел человек — наверное, клиент, подумал я. Он равнодушно смотрел перед собой и курил. Не успел я опустить чемодан и машинку, как из кабинета появился Хилз, попросил меня подождать и снова исчез, так что я даже толком не разглядел его лица.

Над дверью, за которой он скрылся, висела голова быка с толстенными, как дымоход, рогами не менее десяти футов в длину, торчащими прямо в

мою сторону. На одной из стен красовалось более двадцати почетных грамот, дипломов, разных благодарностей. Заслуги господина Хилза были отмечены не только такими организациями, как Американский легион, Ветераны войн за рубежами Америки, Ветераны войны — католики, но и Национальной ассоциацией стрелков, организацией любителей стрельбы из пистолетов, ассоциациями фермеров, бизнесменов, Рыцарями Колумба, Орденом огнестрельного оружия и Сынами Белой Розы. Тут же висела благодарность от ассоциации «Коннозаводчики за кастрацию лошадей», а также личное послание с выражением признательности за достойную службу Отечеству невадского сенатора Пэта Маккарена (соавтора тогдашнего председателя Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности Уолтера по акту Маккарена — Уолтера о высылке «замеченных в подрывной деятельности» за пределы страны), сенатора Джозефа Маккарти и члена палаты представителей Ричарда Никсона, каждого из которых господин Хилз в разное время и в разных местах потряс своим рвением в деле защиты американских ценностей. Тихим утром накануне развода я попал как раз туда, куда нужно. И даже испытал острое наслаждение от того, что несколько организаций из числа воздавших должное моему адвокату в свое время не раз бойкотировали мои пьесы. Бесплодная ирония стала своего рода причастием Америки, диетой, на которой она сидела в эту эпоху.

Опустившись на стул неподалеку от одинокого посетителя, я задумался, не хочет ли Хилз своим озабоченным видом показать, что его, как истинного патриота, не прельщает перспектива защиты моих интересов. С другой стороны, Джон Уортон отзывался о нем как о превосходном профессионале, поэтому, вполне возможно, он действительно был просто очень занят. К тому же его дожидался не я один — парень, смахивающий на богатого ковбоя, явно был из другого политического лагеря. Присмотревшись, я заметил, что он удивительно похож на Джона Уэйна — у него был такой же напряженно-агрессивный вид. Одетый по моде Западного побережья в костюм серо-сизого отлива, он был не менее шести футов ростом, под отутюженными прекрасного полотна рубашкой и дорогими брюками вырисовывались крепкие, как у кобры, мускулы. Его ботинки стоили, наверное, не меньше пятисот долларов, а мягкая серая ковбойская шляпа, покоившаяся на диване, казалось, смотрела на меня недружелюбно. Странно, но когда наши взгляды встретились, его глаза потеплели, однако я не мог позволить себе ни на минуту расслабиться в этой цитадели оголтелого национализма.

Хилз торопливо вышел из кабинета и поманил меня пальцем. Мы отошли к окну, выходившему на пустынную улочку Рино, казалось, погруженную в дрему от немилосердной девяностоградусной [17] жары. Он не мог подавить волнения, когда начал говорить. Ему было за шестьдесят, редкие пряди волос на розовой лысине он зачесывал на правый бок, носил толстые очки без оправы, костюм в тонкую голубую полоску и узкий блестящий серебристый галстук, который был бы очень на месте, вздумай он появиться на коне на каком-нибудь ура-патриотическом параде. Во взгляде была нарочитая безмятежность, как у какого-нибудь морского ангела, проплывающего мимо маски ловца рыбы. Крепко ухватив меня за локоть большим и указательным пальцами, он прошептал так, что я едва расслышал:

17

По Фаренгейту.

— Он вас нашел?

— Кто?

— Как, неужели не нашел? — переспросил он с надеждой.

— Кого вы имеете в виду?

За толстыми линзами блеснул острый взгляд, он еще крепче впился в мой локоть.

— Вас разыскивал инспектор из Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, чтобы вручить повестку в суд.

Ожидая реакции, он замер с полуоткрытым ртом. Все прояснилось, и я облегченно вздохнул: судьба свершила свой круг, занесенный топор опустился.

— У них что, могут быть основания? — с трогательной наивностью спросил Хилз.

Ковбой в костюме серо-сизого отлива повернул голову в нашу сторону. Вопрос о моем разводе как-то сам собой перерос в вопрос о моем линчевании.

— Не знаю, трудно сказать… — начал было я, но осекся, не в силах объяснить этой путаной истории. Активность Комиссии шла на убыль, и если они годами не трогали меня, когда в политическом плане я был намного заметнее, то зачем это понадобилось сейчас, когда у меня пропал всякий интерес к политике? Исторически в этот момент мы были в тисках между грандиозным внутриполитическим походом на коммунистов и не менее «благородной» войной во Вьетнаме, грянувшей через семь лет.