Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
От ночной прохлады становилось все холоднее. И музыка, и рыцарские стихи исполнялись проникновенно, со школьным прилежанием.
— Что делать? — спросила Мэрилин.
Не до конца проснувшись, я чувствовал, что голова отказывается соображать. Можно выйти на балкон и помахать, но мы не одеты. Может, стоит одеться? Но это чересчур! К тому же смахивает на абсурд — с какой стати мы будем приветствовать их с балкона, словно какая-нибудь королевская чета? А может, все-таки стоит проявить вежливость?
— Ты не хочешь одеться и выйти?
— Я?
— Ну конечно, они же не для меня поют, дорогая.
Она устало вздохнула, а я неожиданно почувствовал себя беззащитным перед обрушившимся на нас событием. Переодетый в гражданское офицер Скотланд-Ярда, сопровождавший
— Может, похлопать? — сказал я, удивившись невесть откуда вынырнувшему словечку, и вспомнил Гручо Маркса, который бы не преминул заметить: «Ох, не люблю хлопотунов-ирландцев». Мы стояли, не зная, что предпринять. Мэрилин почти спала, а в сыром прохладном воздухе сотня голосов, поднимаясь до высот божественного откровения, самозабвенно выводила мелодию в ее честь.
Мы так и не надумали, что делать, когда растаял финальный аккорд. Выглянув из-за занавески, я увидел, как хористы в полной тишине перелезают через живую изгородь, растворяясь в ночи. Скрасив сон Мэрилин Монро, они, подобно гномам, с чувством исполненного долга возвращались под сень своих грибов. И все-таки чувство опасности не покидало меня — несмотря на сладкозвучное, трогательное, трепетное исполнение, это была толпа.
Однажды я видел сон: к огромной блестящей машине, выдававшей на ярмарке гамбургеры, выстроилась большая очередь. И вдруг в этого железного монстра с противоположной стороны затянуло Мэрилин. Я как сумасшедший бросился ее спасать. Но из машины уже появился гамбургер, толпа передралась, какой-то мужчина схватил его и начал жевать, перемазав в крови все губы. Я был приговорен спасать ее от толпы, с которой она общалась, как священник со своей паствой, легко и радостно. Порой казалось, толпа породила ее — я никогда не видел ее там несчастной, даже когда с нее на сувениры срывали одежды.
Оливье приехал на следующее утро с визитом вежливости. Занимался чудный английский день, казалось, полный надежд. Солнце светило в окна, и в воздухе была разлита мягкость. Он не скрывал, что очарован Мэрилин, и торопился показать ей костюмы в стиле эпохи короля Эдуарда, специально сделанные для нее Эддит Хед, по тем временам лучшим дизайнером, а также фотографии декораций. Но она все доверила его попечению, мечтая более всего хорошенечко отдохнуть в течение недели с небольшим до съемок. Пребывая в напряжении, она была намного более утомлена, чем я предполагал.
Он спросил, что бы я хотел посмотреть в театрах, предложив помощь с билетами, и вручил мне утренний номер газеты, которую привез свернутой в кармане пиджака. В ней было перечислено шестьдесят или семьдесят пьес, что поразило меня обилием по сравнению с какими-нибудь двадцатью в репертуаре нью-йоркских театров, однако, пробежав страницу глазами, я не нашел ни одного знакомого названия или имени автора. Многие заглавия звучали достаточно нелепо.
— Что вы посоветуете? — спросил я.
— Нет, нет, сами выбирайте, я не хочу влиять на ваш вкус.
— Но я не знаю ни одной из этих пьес, — возразил я. Он отказался советовать. И я выбрал спектакль, который привлек внимание своим заглавием.
— Хорошо, пусть будет «Оглянись во гневе».
Его реакция оказалась быстрой, резко отрицательной и даже сердитой.
— Нет, нет, это не стоит, выберите что-нибудь другое.
— Почему? Чем плоха эта пьеса?
— Да это просто пародия на Англию, пустая болтовня о том, как кто живет, хотя некоторые и считают ее неплохой сатирой. — Казалось, этот выбор задел его лично, нанеся удар по чувству патриотизма.
— Звучит занятно. Честно говоря, я плохо представляю себе английский театр после Шоу и Уайльда, к тому же они оба были ирландцы.
Он отступил:
— Хорошо. Я закажу вам билет на завтра.
Мэрилин решила, что она останется дома отдохнуть.
На следующий вечер, не успел я после часовой поездки на предоставленной нам киностудией машине с шофером добраться до Лондона
Пьеса понравилась своей грубоватостью, необработанностью, тем, что, будучи английской, она высмеивала многое из напыщенных представлений англичан о самих себе, была исполнена критического запала и написана ярко. Кеннет Хейг, Мэри Юре, Элан Бейтс, Элен Хьюз и Джон Уэлш двигались по сцене, занятые исключительно каждый самим собой, что весьма напоминало по манере американский реализм и показывало лондонскую жизнь изнутри, так что я сразу почувствовал себя здесь как дома. Пьеса чем-то напомнила раннего Клиффорда Одетса, когда он был так поэтически беспощаден к Нью-Йорку эпохи Депрессии и к неудачам жизни, которые, казалось, были препоручены ему. «Оглянись во гневе» впервые дала возможность взглянуть на аутсайдеров Англии, которые сами гладили себе рубашки и знали великих мира сего только из газет. В перерыве Оливье спросил, как пьеса, и я сказал, что она превосходна. Он еще раз спросил мое мнение в конце спектакля, и я сказал, что из нее торчит масса оборванных нитей, но что из того? В ней есть жизнь, а это само по себе достаточно редко.
К нам подскочил директор театра «Ройал Корт» Джордж Девин, неприметного вида, жизнерадостный невысокий фанатик, и попросил подняться наверх к автору, который очень хотел с нами познакомиться. Через минуту мы сидели за двумя небольшими столиками в баре, я напротив Девина; Оливье, само олицетворение официоза, напротив бунтаря Осборна, который, надо полагать, был его противником и в эстетическом и в идеологическом плане. Девин в те времена был любимцем еще не обретшего организованных форм и до конца не сложившегося движения за обновление английского театра, которое он попытался приютить под кровлей «Ройал Корт». Ему не так давно удалось осуществить постановку «Салемских ведьм», и я с удовольствием слушал его рассказ, как приняла пьесу пылкая молодежь, когда вдруг с некоторым недоумением услышал, что справа от меня Оливье вопрошает мертвенно-бледного Осборна, в те времена молодого человека с копной нечесаных волос и таким выражением лица, будто он только что проснулся: «Не могли бы вы написать что-нибудь для меня, а?» И все в самых мягких тонах и таким голосом, которым можно уговорить купить за двадцать тысяч долларов машину без колес.
Я был уверен, что Оливье для Осборна является олицетворением буржуазного декаданса английского театра, но в этот момент его глаза вспыхнули, и он действительно в скором времени написал пьесу «Увеселитель», специально для Оливье.
Как позже признавался сам Оливье, этот вечер положил конец долгому и болезненно-стерильному периоду его карьеры. Именно тогда начался его постепенный отход от банально-увеселительного театра на потребу наиболее зажиточных слоев и он оказался приобщен к основному направлению развития национального театра. Позже, возглавив вновь созданный Национальный театр, он стремился к тому, чтобы театр стал отражением не только жизни конформистского общества, но иных, далеких ему начал, в которых открывались ростки будущего, начинавшие обретать в Англии свой голос. Оливье пережил много перевоплощений, но, наверное, это было наиболее значительным: он угасал как артист, а тут вдруг встряхнулся и волшебным образом вступил в полосу возмужания.