Наполеон Бонапарт
Шрифт:
Выполнение этой тонкой миссии взял на себя Камбасерес. Второй консул, имевший репутацию первого юриста страны, сановный, величественный, превосходно совмещал внешнюю строгость и даже торжественность с гибкостью и изворотливостью в разрешении самых щекотливых задач [727] . Недогадливым людям он терпеливо разъяснял, что требуется нечто совсем иное — речь идет о том, чтобы просить первого консула нести бремя власти пожизненно. (Мимоходом Камбасерес замечал, что, вероятно, в интересах дела было бы удобнее, чтобы вместе с первым консулом тяготы власти всю жизнь делили второй и третий консулы.)
727
J. Thiry. Cambaseres. Paris, 1935.
Сенаторы, с которыми имел дело Камбасерес, оказались тугодумами и упрямцами. После совещаний в флореале (в мае) они решили раскошелиться и прибавить Бонапарту вторые десять лет; в пожизненном консульстве ему отказали. Бонапарт был задет, видимо даже оскорблен, этим крохоборством; он направил в Сенат письмо — вежливое, сдержанное и дерзкое, в котором заявлял,
То был хорошо рассчитанный ход. Сенаторы были поставлены на свое место — они не должны забывать, что народ поважнее их. Первый консул дал ясно понять, что он недоволен Сенатом, но не по личным мотивам, а как пренебрегшим правами народа. В тонкой политической игре он сумел перехватить инициативу и перейти в наступление. Но надо было еще довести партию до конца. Принимая 14 мая депутацию законодательных учреждений, Бонапарт снова вернулся к этим мыслям: «Я был призван занять высшую магистратуру в условиях, когда народ был лишен возможности в спокойном раздумии взвешивать достоинства того, кто был им избран. Республика была тогда раздираема гражданской войной, враг угрожал нашим границам… Сегодня мир восстановлен со всеми державами Европы… Пусть народ выразит свою волю со всей независимостью и полной откровенностью; ее выполнят. Какова бы ни была моя судьба, консул или гражданин, я отдам всю мою жизнь величию и славе франции» [729]
728
Corr., t. 7, N 6079, p. 460, message au senat conservateur, 19 floreal an X (9 mai 1802).
729
Corr., t. 77, N 6081, p. 461.
Этот солдат, этот «простачок», как когда-то пренебрежительно его назвал ничего не разглядевший Баррас, теперь преподал кичившимся своим многолетним опытом законодателям предметный урок политической тактики. Он их снова переиграл, представ в благородной и скромной роли слуги народа и вырвав из рук сенаторов право решений. Походя, поставив «опрос во всей широте, он добивался еще раз народного одобрения дня 18 брюмера.
Последующий ход событий не вызывал опасений. Теперь Бонапарт мог отойти в сторону. Он уехал в Мальме-зон и больше ни во что не вмешивался. Камбасересу и Редереру не стоило большого труда разъяснить, что не следует ограничивать прав народа решениями, навязываемыми Сенатом. Это было тем легче, что они обращались уже не к Сенату, показавшему себя не на высоте задач, а к Государственному совету. По предложению Камбасереса Государственный совет постановил провести всенародный плебисцит об установлении пожизненного консульства. При обсуждении этого вопроса в законодательных учреждениях лишь четыре голоса были поданы против, один из них — в Трибунате — принадлежал Лазару Карно.
Плебискит, проведенный открытым голосованием, дал три миллиона пятьсот шестьдесят девять голосов «за» и восемь тысяч триста семьдесят четыре голоса «против». Открыто выступали против в западной армии, возглавляемой Бернадотом. Публично выступил против и Лафайет. 14 термидора X года (2 августа 1802 года) Сенат, которому милостиво было даровано право объявить результаты голосования, провозгласил от имен» французского народа Наполеона Бонапарта пожизненным первым консулом [730] .
730
A. C. Thibaudeau. Memoires, p. 322–330; Corr., t. 7, N 6230, p. 562–563.
Два дня спустя, 16 термидора (4 августа), был обнародован дополнительный сенатус-консульт, подсказанный Бонапартом, получивший в истории французского конституционного права необоснованное наименование конституции X года.
Если бы сенаторы могли принять на веру аргументы докладчика Корнюде, то они должны были бы считать, что главной, всепоглощающей заботой правительства является наилучшее обеспечение суверенных прав народа. В ту пору еще были нужны слова. В действительности сенатус-консульт 16 термидора вносил лишь некоторые частные изменения или дополнения в установленный порядок организации государственной власти. Первому консулу предоставлялось право назначить себе преемника; функции двух Других консулов становились также пожизненными (Камбасерес не напрасно старался), и вносились некоторые модификации в систему выборов государственных органов, мало что менявшие в существе режима. Но прозаическое содержание сенатус-консульта 16 термидора было тщательно скрыто под пышным соцветием громких фраз о незыблемости прав народа. Снова торжественно провозглашалось, что власть является лишь выражением воли суверенного народа, вновь громогласно подтверждалась решимость «обеспечить тесную связь высших государственных органов власти с нацией». Слова, слова, слова… Но что они значили? Изменилось ли что? Личная диктатура все более приближалась к монархии, хотя по-прежнему и маскируемой ссылками на народный суверенитет.
Империя
В истории Первой республики термидор был зловещим месяцем. 9 термидора убило революцию, 14–16 термидора убило республику. В обоих случаях современники не сразу осознали значение происшедшего…
В ближайшие дни после сенатских постановлений 14–16 термидора многим казалось, что в жизни страны мало что изменилось: на фронтонах правительственных зданий по-прежнему крупными буквами красовались слова «Французская республика». Все законы, все постановления правительства шли от имени Республики. Сохранились установленные революцией летосчисление, ставший привычным республиканский календарь. Первый консул в официальных письмах к должностным лицам обращался в традиционной республиканской форме: гражданин министр, гражданин генерал.
Но все это была лишь видимость, сохранившиеся от прошлого внешние формы. Республика была мертва. Пройдет немного времени — месяц, другой, и действительное содержание происшедших
С чего это началось? С каких-то мелочей, которым не придавали никакого значения. Как-то было замечено, что не очень красиво называть жену первого консула «гражданка Бонапарт». Не удобнее ли, не почтительнее ли пользоваться старомодным, но более вежливым обращением «мадам». Так воскресло в разговорном обиходе слово «мадам». Надо было произнести его первый раз, затем все пошло само собой. Вслед за «мадам», сначала робко, затем все увереннее, в разговорную речь вкралось слово «месье» — господин. В течение некоторого времени обе формы обращения как бы сосуществовали — «гражданин» и «господин». В официальных бумагах еще долго сохранялось строгое «гражданин». Но в повседневном обращении его употребляли все реже. Потом появились вместо высоких мужских сапог шелковые чулки и туфли, затем шелковые жилеты, шитые золотом камзолы. Министр финансов Годен, который при своей неприметности обнаруживал и здравый смысл, и практическую сметку не только в своей узкой сфере, [731] однажды появился на официальном приеме в пышном, густо напудренном парике. Все были шокированы. Возврат к модам версальского двора казался неприличием, насмешкой. Но Годен доказал, что он хорошо разбирается не только в сложной финансовой конъюнктуре. Напудренный парик Годена подучил шумное одобрение первого консула. С тех пор многие стали следовать примеру изобретательного министра финансов…
731
См. новейшую интересную работу о Годене: Fr. Latour Le grand argentier de Napoleon. Paris, 1962.
Конечно, все это были мелочи, какие-то второстепенные подробности меняющегося быта. Некоторые задавали вопрос: может быть, нравы… моды меняются в связи С окончанием войны? Может быть, так и следует жить в условиях мира? Но когда первому консулу был установлен вместо пятисот тысяч франков цивильный лист в шесть миллионов франков в год, то стало очевидным, что речь идет не только о модах, меняющихся в условиях мирного времени. Тюильрийский дворец стал неузнаваем. Теперь уже ничто не напоминало ни строгой простоты времен Комитета общественного спасения, ни даже приближавшейся к образцам Вашингтона скромности брюмерианской республики. Усилия госпожи Бонапарт, генерала Дюрока, назначенного главным гофмаршалом двора, первого консула, были направлены на то, чтобы роскошью, богатством, великолепием Тюильрийский дворец затмил все дворцы европейских монархий. Теперь в Тюильрийском дворце был создан двор — двор первого консула. День рождения Наполеона Бонапарта (его уже не именовали гражданином Бонапартом) —15 августа был объявлен национальным праздником. Госпоже Бонапарт были назначены четыре фрейлины, конечно все они были взяты из старинных аристократических семей.
Само слово «аристократ» обретало новый смысл и произносилось совсем иначе, чем несколько лет назад. В годы революции «аристократ» было бранным и, если угодно, зловещим словом. Контрреволюционер, изменник, предатель, враг были синонимами понятия «аристократ». Оно влекло за собой нередко эшафот. В дни итальянской кампании 1796 года, в дни фрюктидора аристократизм еще оставался самым опасным политическим обвинением.
Теперь то же самое слово произносилось совершенно иначе — мягко, с оттенком грусти и уважительности. Старинная дворянская фамилия вызывала не настороженную подозрительность, как было недавно, а благожелательную улыбку. Принадлежность к дворянству сама по себе была уже превосходной рекомендацией. Эмигранты, возвращавшиеся во Францию со страхом, испуганно озиравшиеся по сторонам, с приятным изумлением замечали, что республика генерала Бонапарта совсем не похожа на тот свирепый строй солдатско-республиканских насилий, о котором говорили с таким ужасом в эмигрантских салонах. Многоопытные царедворцы, они быстро освоились с новой обстановкой и поняли, что от них ныне ждут того же, что и раньше: умения льстить, умения угождать, умения быть приятным первому лицу в государстве. Пятнадцать лет назад он назывался «божьей милостью король», в новом столетии его именовали «первый консул Республики». Граф де Нарбон, бывший военный министр короля Людовика XVI, став служащим первого консула Республики, иаходня, что в новом обществе можно жить ничуть не хуже, чем в старом; меньше самостоятельности, но на что она? Граф Филипп де Сегюр был назначен членом Государственного совет»; маркиз Арман де Коленкур стал одним из приближенных первого консула. Вчерашние аристократы, недавние эмигранты, облачась в пышные одежды высших сановников консульской Республики, почти не отличались от старых соратников генерала, от людей «железной когорты Бонапарта» [732] .
732
A. S. Thibaudeau. Memoires, p. 93—105; Duchesse d'Abrantes. Memoires, t. VI; P. Bondois. Napoleon et la societe de son temps. Paris, 1895.
Республика вступала в какую-то новую полосу «тории. Но была ли это еще Республика в 1603, 1804 годах? Ее имя каждый день произносилось десятки раз, что из того? Режим, установившийся во Франции, был автократией, единоличной диктатурой, самодержавием, просвещенной деспотией, чем угодно, но только не тем, чем он официально назывался. Это не была больше Республика.
С какого времени Бонапарт стал сознательно, планомерно стремиться к установлению своей диктатуры в форме монархии или близкой к ней иной форме организации государственной власти? Этот вопрос, давно занимавший историков, в сущности не имеет значения. Точка зрения, усматривавшая чуть ли не с первых шагов человека необыкновенной судьбы уверенность в своем провиденциальном назначении, — эта наивная точка зрения, варьируемая всеми апологетами Наполеона, от Луи-Адольфа Тьера до Луи Мадлена, ныне не заслуживает даже опровержений. Повторяю, нет смысла углубляться в рассмотрении вопроса по существу. По-видимому, проявляя необходимую научную осторожность, можно считать с достаточным основанием, что после Маренго, после кризиса IX года Бонапарт вплотную подошел к мысли об установлении своей личной власти в не обусловленной сроком форме.