Наполеон
Шрифт:
Добрый барон С. умоляет меня не ездить на похороны. Говорит, что составлен заговор и меня убьют. Ну что ж… Лучшего способа убежать из постылой жизни у меня не будет. Там, за окном кареты, будет та же кричащая тупая толпа – так похожая на ту, которая ровно девятнадцать лет назад, в тот же день, двадцатого июня, окружила Ее карету…
Сегодня годовщина.
Я надеюсь уже сегодня свидеться с Нею.
Стокгольм, вечность».
– Я часто думаю о смерти графа, – сказал маркиз Шатобриану Он вдруг стал печален и заговорил монотонно, без интонации: – Впрочем, они почти все умерли – те, кто был в тот день у Бомарше… И даже его слуга Фигаро лежит где-то в снегах России… А хитрец Бомарше просил похоронить себя подле купы деревьев в саду своего дома. Отличная идея! Я, наверное, сделаю то же самое, коли вы не дадите мне денег за рукопись и мне придется остаться во Франции…
Он прислушался. И добавил все с той же бесстрастной грустью:
– Но теперь это уже не имеет значения.
За стеклянной дверью в темноте возникла фигура в белом. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, человек в белом халате вошел в башню.
Он поздоровался и не без торжественности объявил:
– За господином маркизом приехала карета.
– Ну вот и все, – вяло сказал маркиз. Но уже в следующее мгновенье им овладело бешенство и он закричал срывающимся голосом: – С кем имею честь?! Кто вы такой, сударь?
– Дорогой маркиз, я
– Я вас вижу в первый раз! – орал маркиз. – На помощь!
Но в дверях уже стояли несколько человек. В темноте призрачно белели халаты.
– Прошу вас, мсье, – настойчиво сказал Рамон. Маркиз вдруг расхохотался:
– Ваша взяла!
Он встал, изящно поклонился Шатобриану и пошел навстречу людям в белом.
Шатобриан увидел, как пришедшие уводили маркиза в темноту, держа за обе руки.
Рамон вежливо улыбался:
– Прошу покорно простить за все беспокойства, причиненные моим пациентом. Поверьте, бедного маркиза можно только пожалеть. Его старший сын год назад погиб в императорской армии в Испании, и после этого он стал совсем плох… заговаривается…
Недавно объявил, что в будущем его ждет слава, и потому он должен спешно рисовать проект будущего памятника себе. Причем памятник нарисовал очень странный… На нем он изображен с ножом в руке, убивающим… кого вы думаете?
Рамон остановился и вопросительно взглянул на Шатобриана. Поэт промолчал. Он понял.
– Бомарше! Почему Бомарше? При чем здесь Бомарше?.. Еще раз простите за беспокойство. Сейчас даже в сумасшедшем доме нет никакого порядка. Впрочем, как и везде. Вся страна превратилась в сумасшедший дом. Не то что во времена императора… И пациенты часто бегут.
– До свиданья, – сухо сказал Шатобриан.
– Я ваш верный почитатель. Жаль, что не знал, к кому приведут меня поиски бедного маркиза. Я захватил бы томик ваших стихов – всегда мечтал о вашем автографе…
И, поклонившись, Рамон исчез в безлунной ночи.И опять заскрипели ступеньки – вошел слуга:
– Простите, мсье, но мадам просила сообщить, что она беспокоится…
– Почему посторонние проходят в наш сад? Почему мне не докладывают о них?
– Мсье, здесь нет посторонних! Мы исполнили ваш приказ: облазили весь сад, как вы велели. И никого! Всюду пусто.
– Как это – пусто? Только что отсюда увели полного старого господина! Его сопровождали несколько человек в белом!
Слуга посмотрел на него с большим изумлением. И Шатобриан замолчал.
Но обглоданный цыпленок лежал на столе…А потом наступила зима.
Шатобриан все собирался поехать в Шарантон, но уже вскоре ему стало не до того: Наполеон покинул остров Эльбу и высадился во Франции.
Как пополнилась его книга…
Шатобриан немедленно отправился в Париж.
До Парижа уже дошли слухи о городах, без боя сдававшихся Бонапарту. Поэт умолял короля остаться в столице. Пусть остальная королевская семья уедет – Парижу нужен только он, король!
– Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Мы воодушевим тех, кто в состоянии бороться против Бонапарта. Да, скорее всего, мы погибнем, погибнете и вы, Сир. Но эта гибель станет бессмертием Бурбонов. Честь короля, исполнившего свой долг, будет спасена! И последним подвигом Бонапарта станет убийство бесстрашного старца. Несколько часов сопротивления навсегда обагрят священной кровью триумфальное шествие вернувшегося тирана…
План Шатобриана пришелся королю по душе. Но как вытянулись лица у придворных! Они уже паковали королевские бриллианты…
И вскоре король, объявивший нации, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, который поклялся, что умрет только на французской земле… бежал в Гент! В ночь на 20 марта к Поэту явились из дворца и сообщили: король покидает Париж. И просили последовать за своим властелином. Он не хотел ехать, но Селеста буквально впихнула его в карету.
20 марта в четыре утра вне себя от ярости Поэт вместе с королем бежал из Парижа.
Наступили страшные дни в Генте. Король назначил Шатобриана исполнять должность министра внутренних дел, потому что тогда нашлось не много охотников на роли министров сбежавшего короля.
Бонапарт признал впоследствии, что Поэт в Генте «оказал королю важные услуги». Император был слишком щедр… Единственная услуга – Поэт дождался вместе с королем Ватерлоо.
Этой фразой (но лучше написанной) можно закончить очередную главу в его книге.
А потом было Ватерлоо, и Поэт вернулся в Париже королем вслед за иноземными солдатами.
Он жил в суете – вчерашний министр, а ныне пэр Франции.
Пришел октябрь, и наконец Поэт сумел сосредоточиться над книгой в Волчьей долине. Он торопился: с деньгами было неважно, и вскоре предстояло продавать любимое имение. А здесь хорошо писалось…В Волчьей долине он вспомнил о странном госте. И вновь собрался поехать к нему в Шарантон.
Но накануне дня Святого Франциска приехала очаровательная Жюльетта. Они так давно не виделись…
Мадам Шатобриан изобразила радость. Жюльетта была частью славы Поэта, приходилось с нею мириться…Октябрь опять выдался на редкость теплый. Светило солнце. Тишина, мирные звуки… Где-то пилили дрова на зиму… Аккорды пианино – это Селеста играла Моцарта. Нервно…
О, Жюльетта… Она – сама нежность… Они сидели в роще на ее любимой скамейке, там, где дорога поворачивала вверх к вершине холма.
– Тепло… будто лето. Какой прекрасный вечер!
Он помнил ее совсем юной, беззаботной, подставившей лицо дождю. Теперь она не любит сидеть при солнечном свете… Но в вечернем свете она прекрасна по-прежнему.
– Тишина, – сказал Поэт. – Падает лист, кружит на ветру, висит в воздухе… Ветер, вздохи – шорохи листвы.
Молчание. И ее слова, тоже как вздох:
– Мой милый друг… Она погладила его руку. Приглашение к беседе…
Их беседа могла показаться бессвязной, потому что в долгих паузах они продолжали разговаривать молча. Они и так понимали друг друга.
Она рассказала, как сразу, после битвы при Ватерлоо, Веллингтон решил совершить и другое завоевание:
– Герцог влетел ко мне в гостиную с криком: «Я разбил его в пух и прах!» Он был уверен – и здесь его ждет победа… Каков глупец!
Она ненавидела Наполеона, но еще больше – Веллингтона, посмевшего уничтожить славу Франции.Он испытал те же чувства.
В книге надо соединить эту сцену с другим воспоминанием…
Войско Наполеона уже стояло совсем рядом с Тентом, где обосновался жалкий двор сбежавшего старого короля. И несчастный король, и двор, и сам Поэт ждали с часу на час начала решающего сражения. И уже приготовились бежать дальше…
Тогда, чтобы успокоить нервы, Поэт вышел на Гентскую дорогу.
С любимым томиком «Записок» Цезаря под мышкой он шел, печально улыбаясь своим мыслям.
Когда захотели арестовать мудрого Кондорсе, его узнали по томику Горация, с которым он не расставался. И если завтра Поэту суждено погибнуть, его опознают по любимому томику Цезаря…
Он шел по пыльной дороге в совершенном одиночестве. Где-то громыхал гром – он отчетливо слышал эти нарастающие удары. Однако небо… небо оставалось совсем
В этой битве сейчас решались и судьба Франции, и его судьба. Если победят союзники, то Поэт-министр вернется со своим королем-победителем в Париж, но… Но это будет конец славы Франции, ее оккупация. А если победит Наполеон, это будет конец его мечтам. И до смерти ему придется быть бездомным, нищим изгнанником.
И он… пожелал победы тому, кто преследовал его все эти годы!
Он выбрал славу Франции.
Но это была битва при Ватерлоо…
Все это он рассказал ей (и все это он напишет в книге). И опять – благодарное пожатие ее руки.
– Ах, моя Жюльетта… Наступает какая-то новая жизнь. Что же она нам сулит?
(«Кроме жалкой старости…» Этого он не сказал. Но она поняла.)
– Да, – ответила она. – Сколько великих имен кануло в Лету, сколько честолюбий, а мы вот живем, не переставая страдать…
– И славить Господа, – закончил он.
Поэт уже почувствовал приближение гения. Он откинул назад остатки кудрей. Это был все тот же Рене… ее Рене, перед которым никак нельзя было устоять.
Глаза его сверкнули. И он сказал несколько нараспев:
– Человечество живет между мучительными невозможностями. Люди мечтают о цивилизации равенства. Может быть, равенство и пойдет на пользу всему роду человеческому, но личности оно пойдет во вред. Невозможно для народа жить с титанами, которые не терпят равенства. И невозможно для духа жить без них.
И еще: свобода, а точнее – вечный беспорядок свободы порождает тягу народов к деспотии. Недаром сама деспотия вырастает из корня, называемого народным представительством. Так учил Платон. И это еще одна мучительная невозможность. Невозможность жить без свободы и невозможность жить без деспотии…
Я чувствую: наш век – это только начало пути в бездну. Готовятся вселенские катаклизмы. По нашему образцу восстанут целые народы. Ощущение грядущей великой крови не покидает меня. И все чаще мне мерещится зловещая рука, которую порой среди волн видят моряки перед великим кораблекрушением…
И этот добрый мир, который сейчас вокруг нас… Обрамленное плющом окно… путник на горизонте… холмы и летящая одинокая птица… покойные ночные шорохи – все исчезнет в катастрофах, в железных звуках грядущего. Но, успокаивая себя, дорогая, я говорю: «Грядущие кровавые сцены меня уже не коснутся, у них будут другие художники. Так что ваша очередь, господа!»
Она задумчиво повторила:
– Зловещая рука…
Потом нежно улыбнулась и протянула ему для поцелуя свою пухлую нежную руку.
А потом они говорили о смерти.
– Я все чаще к ней возвращаюсь, – сказала мудрая красавица. – Вчера мы долго говорили о смерти с молодым де Садом. Вы с ним не знакомы? Жаль… У него не так давно умер отец – бедняга просидел в Шарантоне все время, пока у нас была империя. Но в революцию он… Ах да, в революцию вас не было во Франции! В революцию он успел издать ужасающие романы, полные непристойностей и богохульства. Но перед смертью раскаялся и оставил завещание: «Все мои рукописи сжечь. Чем раньше обо мне забудут, тем лучше»…
– Я слышал о нем. Кажется, у них что-то случилось с Бомарше?..
Жюльетта засмеялась:
– Даже вы об этом слышали! Да, это была странная мания: он утверждал перед смертью, что убил Бомарше. Образ Бомарше его преследовал… Он даже завещал себя похоронить в саду замка, где прошло его детство, – «как похоронили Бомарше в саду его имения».. Но самое смешное: выяснилось, что они даже не были знакомы с Бомарше. И никогда не встречались…После игр
Тотчас после смерти маркиза де Сада в Шарантон приехали люди в черном. Предъявив документы сотрудников полиции, в присутствии врача Рамона они старательно перерыли бумажный хлам, оставшийся в столе умершего, а затем тщательно обыскали всю его комнату.
Как рассказал потом Рамон, под паркетом они обнаружили искусно сделанный тайник. Оттуда извлекли некую рукопись в вишневой папке с названием «Пьеса» и несколько исписанных листов, озаглавленных: «Бегство в Варенн, точно записанное господином Бомарше по показаниям участников – шевалье де Мустье и герцога Шуазеля».
Рамон клялся, что собственными глазами видел имя Бомарше.
Но удивительные события в комнате покойного маркиза продолжались. Вслед за людьми в черном, унесшими его бумаги, в Шарантоне появились новые люди – тоже в черном и предъявившие точно такие же документы сотрудников полиции. После долгих разбирательств выяснилось, что первые, изъявшие рукопись и листки, были самозванцами.
В декабре 1820 года, через шесть лет после смерти маркиза де Сада, в далеком Триесте умирал Фуше.
Шесть лет назад Фуше совершил свое последнее предательство. Предавший Бога, Робеспьера, якобинцев, Директорию, он сумел наконец предать и Наполеона. Император был отправлен на остров Святой Елены.
Но в первый раз Фуше проиграл – вернувшийся король отправил его в изгнание.
Как изменился Фуше за эти несколько лет ссылки… Бывший богоборец и осквернитель святынь теперь исправно посещал мессу в городском соборе и в мучительном бездействии ждал смерти.
И дождался… Он тяжко заболел. И хотя врачи уверяли его, что он выкарабкается, Фуше только усмехался. Ему было скучно жить.18 декабря 1820 года он велел слуге принести деревянную лестницу из библиотеки и разжечь камин.
Он плохо переносил холод и зябко кутался, сидя перед камином.
Слуга ушел. Фуше позвал сына и попросил его открыть потайной ящик высоко в стене. Стоя на маленькой лестнице, сын сбрасывал вниз бесконечные бумаги. Это был бумажный дождь – весь пол был устлан листами.
А потом Фуше деловито начал бросать бумаги в камин, иногда со смешком объявляя имена авторов:
– Жозефина… Сийес… Баррас… Дантон…
Эпоха отправлялась в огонь. Горела великая империя, которую он создавал долгие годы. Доносы, которые писали для него столь многие, разоблачения, которых, дрожа, ждали современники, – все становилось пеплом. Перед смертью Фуше захотел покоя, тишины.
Последней в камин полетела рукопись в вишневой папке. И сын явственно услышал:
– Прощайте, лейтенант… Занавес! И раздался щелкающий смешок.
Всемогущий циник перед смертью стал сентиментален.
26 декабря 1820 года Жозеф Фуше, носивший титул герцога Отрантского, умер в Триесте.
Комедия закончилась.Послесловие
1834 год.
В тот день Шатобриан вернулся домой поздно. Шестнадцать лет назад была продана Волчья долина. Шестнадцать лет прошло… Кем он только не был за это время: министром, послом, пэром Франции… Где только не жил: в Берлине, Лондоне, Риме… И вот все в прошлом… Четыре года назад он ушел из политической жизни. Все вернул: и титул пэра, и пенсию. И вот опять жил в Париже.
Он прошел в кабинет, сел за стол. Последнее время он все чаще сидел за столом и ничего не писал. Просто сидел…
Вчера умер Лафайет… Его хоронили на кладбище Пикпюс, где были похоронены убиенные революцией, так успешно начатой Лафайетом. На заседании Палаты после торжественного объявления о его смерти в зале раздался… смех! Когда-то в «Монитере» после заметки о казни Людовика Шестнадцатого шло объявление: «Амбруаз. Комическая опера». А три строчки о смерти Наполеона… Человечество!
Впрочем, мир, который он и Лафайет видели из колыбели, давно исчез.
Все меньше становится нас – собеседников великих людей и свидетелей великих событий. Последние обломки Галантного века…