Наполеондер
Шрифт:
И молились старцы-схимники, митрополиты-архимандриты со слезами и коленопреклонением, так что на лобиках синяки набили, а на коленках мозоли выросла. И молился со слезами весь народ русский, от царя до последнего нищего. И заступницу Скорбящих, Божью Мать Смоленскую, в слезах, подняли и понесли на славное Бородино-поле — и вопили:
— Пресвятая Богородица! Ты еси упование и живот! Заступи и скоро помилуй!
И у самой свет Пресвятой Богородицы из-под серебряной ризы, из-под жемчужного подниза, по темному лику — слезы закапали.
— Миновал час гнева моего. Довольно претерпели человеки за грехи свои и все в сквернах своих предо Мною покаялись. Довольно Наполеондеру народ губить, — пора узнать и милосердие. Кто из вас, слуги мои, на землю сойдет, кто примет труд велик — умягчить сердце воительское?
Вызвался Иван-ангел:
— Я пойду.
А Наполеондер на ту пору большую победу одержал. Едет он по бранному полю на борзом коне, копытами конскими мертвецов давит, — и никого ему не жаль, одну думу в голове держит: «С Расеей порешу, на китайского царя и бел арапа пойду, — тогда уж как есть до остатка весь свет покорю!»
Только слышит он, вдруг зовет его некто:
— Наполеондер, а Наполеондер!
Оглянулся Наполеондер: ан поблизости, на пригорке, под кусточком, русский солдатик лежит — раненый — и рукою ему машет. Удивился Наполеондер: что русскому солдатику от него надобно. Поворотил коня, подъехал.
— Чего тебе?
— Ничего мне, — солдатик отвечает, — от тебя не надобно, только одно слово спросить. Скажи мне, пожалуйста, за что ты меня убил?
Еще большие удивился Наполеондер: сколько лет он воевал, сколько людей убил-ранил, а никто его никогда ни о чем таком не спрашивал. А и солдатик-то не мудрый: молоденький, белобрысенький, — видать, что новобранчик, из деревни, от сошки взят.
— Как за что, братец? — говорит Наполеондер. — Не мог я тебя не убить. Присяга твоя такая, чтобы убиту быть,
— Я, Наполеондер, присягу знаю и убиты быть не супротивничаю. Но ты-то за что меня убил?
— Как же мне тебя не убить, коли ты мне неприятель — сиречь враг: воевать со мною на Бородино-поле вышел.
— Окрестись, Наполеондер, какой я могу быть тебе враг? Никаких промеж нас с тобой спора-ссоры никогда не было. Покуда ты в нашу землю не пришел да в солдаты меня не забрили, — я о тебе отродясь не слыхивал. А ты меня, кто я есмь человек, и по сейчас не знаешь. И все-таки ты меня убил. И сколько других таких же убил.
— Убил, — говорит Наполеондер, — потому что мне надо весь свет покорить.
— А мне-то что до этого, что надо тебе свет покорить? Покоряй, коли охота есть, — я в том тебе не препятствую. Но меня-то за что ты убил? Нешто от того, что ты меня убил, свету тебе прибавилось? Нешто он мой, свет-то? А ты меня убил! Нерассудительный ты, Наполеондер, братец. И неужели
— Очень даже думаю.
Улыбнулся солдатик.
— Совсем ты глупый, Наполеондер. Жаль мне тебя. Разве весь свет покорить можно?
— Все царства завоюю, все народы в цепи закую, один на всей земле царем буду.
Покачал головою солдатик.
— А Бога завоюешь?
Смутился Наполеондер:
— Нет, Божья воля над всеми нами, все мы в Божьей деснице живем.
— Так что же и пользы тебе весь свет завоевать? Все он, значит, не твой будет, а Божий. И покуда Бог тебя терпит, потуда только ты и цел.
— Это я и без тебя знаю.
— А коли знаешь, зачем же ты с Богом не считаешься? Разве дозволил Он человеку неповинную кровь лить? За что ты меня убил?
Нахмурился Наполеондер.
— Ты, брат, мне этих слов не говори. Я таких ханжей слыхивал. Напрасно. Не проведешь. Я жалеть не умею.
— Ой ли? — спрашивает солдат. — Смотри: много ты форсу на себя напускаешь. Без жалости человеку, врешь, прожить нельзя! Что жалость, что душа — все едино. Душа-то есть у тебя аль нету?
— Известно, есть. Нельзя без души.
— Ну вот видишь: душу имеешь, в Бога веришь, — как же тебе жалости не узнать? Узнаешь. И я так даже думаю, что вот и сейчас ты стоишь надо мною — только вида показать не хочешь, а про себя, в душе, смерть как меня жалеешь: за что ты меня убил?
Рассвирепел Наполеондер:
— А, такой-сякой, типун тебе на язык! Вот я тебе покажу, как тебя жалею.
Вынул пистолет и прострелил раненому голову. Обернулся к своим упокойникам, говорит:
— Видели?
— Видели. Покуда так, мы твои слуги довечные.
Поехал Наполеондер дальше по бранному полю… Ночь прошла — сидит Наполеондер в шатре золоченом, один-одинешенек, и больно ему не по себе. И что ему сердце грызет — сам понять не может. Который год воюет, а — впервой это дело: никогда такой жути на душе не было. А назавтра утром — бой ему начинать, последний, самый страшный бой с Александром, Благословленным царем, на Бородине-поле.
«Эх, — думает Наполеондер, — покажу я себя завтра, каков я есть молодец. Православную силу-армию кое копьем приколю, кое конем стопчу, Александра-царя в полон возьму, весь русский люд убью-расшибу».
Но на ухо ему — кто-то опять будто:
— А за что?
Потряс головою Наполеондер:
— Знаю, чья штука. Опять солдат давешний. Ладно! Не поддамся ему. За что? За что? Эка — пристал. Почем я знаю, за что? Кабы знал, за что, — так, может быть, и не воевал бы.
В постелю лег. Едва заведет глаза под лоб — стоит перед Наполеондером вчерашний солдат. Молоденький, кволенький, волосы русые, а усы еще не выросли — только белым пухом губа обозначилась. Лоб бледный, губы синие, глаза голубые меркнут… а на виске дырка черная, куда евонная — Наполеондора — пуля прошла…