Направо и налево
Шрифт:
— Ты так похудел, — сказала мать.
— Должно быть, — ответил он не без скрытого упрека в голосе.
— Мы посылали тебе мало денег, — пожалела мать.
— Именно так, — подтвердил он.
— Бедное мое дитя! — воскликнула она.
— Без лишних слов, мама! Дай мне принять ванну.
— Скажи мне хоть слово, Теодор. Как тебе жилось?
— Как собаке — в дурацкой стране, с клопами. Мерзкие твари!
— Клопы? — вскричала госпожа Бернгейм.
— И вши, — добавил Теодор со злорадством.
— Боже сохрани! Теодор, ты должен сейчас же сменить платье!
Она пошла на кухню.
— Анна,
Она проводила сына в ванную и не хотела его оставлять. Ждала, пока он снимет одежду, и искала случая ему помочь. Она была счастлива, когда увидела, что рукав рубашки Теодора почти оторвался от плеча.
— Я сейчас же пришью, — сказала она.
— А где другие рубашки?
С каким-то наслаждением ждала она, когда сын разденется. Казалось, она надеялась обнаружить в нем телесный недостаток, который можно будет объяснить отсутствием его дома, как и оторванный рукав рубашки. Теперь она видела сына нагим; в первый раз со времени своего детства он снова лежал перед нею в воде, прикрытый только очками — последний покров, который он не отважился снять перед матерью.
— Каким ты стал тощим! — сказала госпожа Бернгейм.
— И больным, — добавил ее сын.
— Что у тебя болит?
— Легкие и сердце.
— Ты по крайней мере благополучно доехал?
— Много евреев по пути. Слишком много для одной Германии.
— Будь разумен, Теодор! Оставь евреев в покое. Это твои друзья тебе внушили.
После ванны Теодор пошел в свою комнату. Он открыл дверь. Он не догадывался, что комната сдана. Из-за близорукости он не сразу заметил госпожу советницу Военной высшей счетной палаты. Маленькая, худая, укрытая шалью, она лежала на диване и, завидев Теодора, тихо вскрикнула. Это прозвучало как крик совенка.
— Кто вы? — спросил Теодор.
— Оставьте мою комнату! — закричала госпожа советница Высшей счетной палаты.
Теодор отпрянул назад. Он хотел проверить пистолет, который по недоразумению там оставил.
Он пошел к госпоже Бернгейм.
— Мне нужна моя комната.
— У нас нет денег, Теодор! Она сдана на год.
— Мне нужна моя комната! — повторил он.
— Будь добр, Теодор! — умоляла мать. Внезапно она упала в кресло, закрыла лицо руками и начала беззвучно всхлипывать. Теодор смотрел, как дрожат ее плечи. Непонятная сила толкнула его к матери. Он сделал шаг и застыл.
Я стал бы слабаком, сказал он себе. И: все женщины плачут, когда стареют! Он отвернулся, подошел к окну и выглянул в сад.
Внезапно он оглянулся и спросил:
— Где я буду спать?
— Анна будет спать на кухне, а ты — в комнате, где жил кучер.
— Ах так! — сказал Теодор. — Пауля ты никогда бы в комнате кучера не поселила. Я уже жалею, что приехал домой. Ну, погодите же! Погодите!
Днем он пошел к Густаву.
Густав сидел в кругу семьи, между замужней сестрой и тремя братьями, которые все служили почтальонами. Пахло праздничной кислой капустой и свежепожаренными зернами кофе. Торговец бумагой уже обещал принять Густава на службу. Через неделю он приступал к работе, рассчитывая получить профессию.
— Он
— Через год он пойдет в институт. Будет экономить. Мы все будем экономить, — сказал второй почтальон.
— Наш отец тоже никогда не интересовался политикой, — заметил третий.
— Мы не хотим ничего знать о политике, — сказала мать Густава, вперившись в Теодора взглядом.
Теодор понял, что семья друга его не любит. Каждое сказанное ему слово имело скрытый, враждебный смысл, которого он не угадывал, но которого боялся. Эти людишки вели себя так, будто считали, что именно Теодор ответствен за политические пристрастия Густава. Тот же сидел в окружении родственников, став вдруг аполитичным и неотличимым от них. Праздничный запах из кухни овевал всех и побуждал к пошлому, близкому и очевидному удовольствию. Теодор понял, что внезапно потерял единомышленника. У Густава больше не было политических убеждений. Он хотел идти честным, порядочным мелкобуржуазным жизненным путем.
Дурная раса, думал Теодор, пока его острый матовый носик вдыхал кухонные запахи. Он быстро простился. И, уже оказавшись на улице, почувствовал, что одиночество, которое всегда представлялось ему невесомым, стало вдруг тяжелым, давящим.
Я буду стараться, начну учиться, познавать, наметил он себе. По мне, так пусть Густав хоть почтальоном станет.
Дома мать принесла ему короткое письмо от Пауля. В нескольких фразах, звучавших как служебное уведомление, Пауль сообщал, что обручился с Ирмгард Эндерс.
— Везет парню, — заметил Теодор.
— Будем надеяться, — сказала мать.
— Проходимец, — пробормотал Теодор.
Госпожа Бернгейм вышла из комнаты. Со времени приезда Теодора прошло едва ли восемь часов. Между тем она уже устала от его присутствия. Это очень напоминало прежние мучения. Теодор вернулся как ревматическая боль, которая отпустила на несколько месяцев и забылась. Ах, она узнавала его, своего сына! Таким он всегда был, таким навсегда и останется.
Она дала Теодору ключ от дома и сказала, что он может уходить и приходить, когда захочет. Есть он будет в своей комнате. Обед ему могут оставлять и подогревать. Госпожа Бернгейм подняла на мгновение лорнет. Ее взгляд скрепил печатью и утвердил то, что она постановила. И с тех пор Теодор видел мать только при случайных встречах. Лишь через несколько месяцев, за два-три дня до бракосочетания Пауля, которое должно было состояться в Берлине, он обратился к матери с несколькими словами. Он спросил ее, когда она собирается ехать. Она ответила:
— Я не поеду. Нищая мать не смотрится на свадьбе.
— А вот я поеду, — решил Теодор.
— Я думала, ты не любишь брата, разве не так?
— Для меня это возможность завязать отношения.
Несколько секунд госпожа Бернгейм раздумывала. Затем сказала неожиданно резким тоном, каким обычно разговаривала с привратником:
— Я напишу Паулю. Он пошлет тебе денег, ты поедешь в Берлин и там останешься. Я не могу больше тебя содержать. Тебе действительно нужны связи. Пора зарабатывать себе на хлеб. Собирай чемоданы!