Нарцисс и Златоуст

Гессе Герман

По крайней мере все произошло быстро! По крайней мере не было сказано лишних слов! Только эта мысль и утешала его, когда он переступил порог и вдруг переулок и город предстали его глазам в том преображенном, странном виде, который принимают привычные вещи, когда наше сердце прощается с ними. Он еще раз бросил взгляд на входную дверь — теперь эта дверь вела в чужой, закрытый для него дом.

Придя в свою каморку, Златоуст постоял и принялся за сборы в дорогу. Правда, и собирать-то особенно было нечего; надо было только попрощаться. На стене висела картина, нарисованная им самим, ласковая мадонна, висели и валялись вещи, составляющие его пожитки: шляпа, которую он надевал по воскресным дням, пара башмаков для танцев, рулон рисунков, маленькая лютня, несколько фигурок, вылепленных им из глины, подарки возлюбленных — букет искусственных цветов, ярко-красный стакан, старый высохший пряник в форме сердечка и тому подобная чепуха, и каждый из этих предметов имел свое значение и свою историю и был дорог ему, но теперь все это стало ненужной рухлядью, так как ничего из этого он не мог взять с собой. Правда, ярко-красный стакан он обменял у хозяина на добротный, прочный охотничий нож и наточил его во дворе

на точильном камне, пряник он раскрошил и покормил крошевом соседских кур, картину с мадонной подарил хозяйке дома и получил ответный подарок — старую кожаную дорожную котомку и более чем достаточный запас провианта в дорогу. В котомку он уложил несколько своих рубашек, несколько небольших рисунков, намотанных на палку от метлы, а сверху съестные припасы. Остальное пришлось бросить.

В городе было немало женщин, с которыми надо было бы проститься, у одной из них он вчера ночевал, но ни слова не сказал ей о своих планах. Да, то одно, то другое оставалось на совести того, кто собрался странствовать. Не стоило все принимать всерьез. Он не простился ни с кем, кроме хозяев дома, и сделал это вечером, чтобы с рассветом пуститься в путь.

И все же утром кое-кто проснулся и предложил ему, уже готовому тихонько выйти из дома, тарелку молочного супа на кухне. Это была дочка хозяина, ребенок пятнадцати лет, тихое болезненное создание с красивыми глазами, но с больным тазобедренным суставом, из-за чего она хромала. Ее звали Мария. С усталым от бессонной ночи лицом, вся бледная, но тщательно одетая и причесанная, она угостила его на кухне горячим молоком и хлебом и, казалось, была очень опечалена его уходом. Он поблагодарил и на прощанье из сострадания поцеловал ее в тонкие губы. Благоговейно, с закрытыми глазами приняла она поцелуй.

Тринадцатая глава

В первые дни своего нового странствия, в первом упоении вновь обретенной свободой Златоусту пришлось заново учиться бездомной и бесцельной жизни пилигрима. Никому не повинуясь, подвластные только погоде и времени года, не имеющие ни цели перед собой, ни крыши над головой, ни какой-либо собственности, подверженные любым случайностям, ведут бездомные свою по-детски наивную и мужественную, свою убогую и насыщенную жизнь. Они — сыновья Адама, изгнанного из рая, братья не ведающего вины зверья. Час за часом берут они то, что посылает им рука с небес: солнце, дождь, туман, снег, тепло и стужу, благополучие и нужду, для них не существует ни времени, ни истории, ни честолюбия, ни того странного кумира развития и прогресса, в которого столь отчаянно верят собственники домашних очагов. Бродяга может быть вежливым или грубым, ловким или неуклюжим, смелым или трусливым, но в сердце своем он всегда дитя, всегда живет так, будто только что пришел в мир, где еще и не начиналась мировая история, всегда руководствуется в своей жизни немногими элементарными побуждениями и потребностями. Он может быть умным или глупым, может в глубине души знать, как хрупка и бренна всякая жизнь, как робко и нерешительно несет все живое свою теплую кровь сквозь ледяные пространства Вселенной, или же он может просто по-детски жадно следовать велениям своего желудка — всегда он будет антагонистом и смертельным врагом имущих и оседлых, которые ненавидят, презирают и боятся его, ибо не желают, чтобы им напоминали о таких вещах, как мимолетность бытия и вечное увядание всего живого, как неумолимая ледяная смерть, заполняющая мировое пространство вокруг нас.

Детская непосредственность бродячей жизни, ее материнское происхождение, ее отвращение к закону и духу, ее покинутость и тайная неизбывная близость смерти давно уже овладели душой Златоуста и наложили на него свой отпечаток. Но все-таки в нем жили дух и воля, все-таки он был художником, и это делало его жизнь богаче и труднее. Ведь всякая жизнь обогащается и расцветает благодаря раздвоенности и разладу. Что значили бы рассудок и трезвый расчет, не будь на свете упоения, что значило бы чувственное наслаждение, не стой за ним смерть, и что значила бы любовь без вечной непримиримой вражды полов?

Кончились лето и осень, с трудом переносил Златоуст скудные зимние месяцы, упоенно странствовал в пору сладостной, благоуханной весны, быстро сменяли друг друга времена года, быстро клонилось к закату высокое летнее солнце. Проходил год за годом, и, казалось, Златоуст забыл, что на земле есть не только голод, любовь и эта вечная торопливость времен года; казалось, он целиком погрузился в материнский мир первобытных инстинктов. Но каждый его сон был полон удивления, на каждом привале изумленно и задумчиво созерцал он цветущие или увядающие долины, был художником, страдал от мучительного желания с помощью духа остановить чарующий поток бессмысленной жизни и придать ему смысл.

Однажды ему, странствовавшему после кровавого приключения с Виктором только в одиночку, встретился в пути товарищ, который незаметно присоединился к нему и от которого он долго не мог избавиться. Но он не имел ничего общего с Виктором, этот молодой еще человек в рясе и шляпе пилигрима; он совершал паломничество в Рим, его звали Роберт и он был родом с Боденского озера. Этот человек, сын ремесленника, учившийся некоторое время в монастыре Святого Галла, еще ребенком решил совершить паломничество в Рим, никогда не отказывался от этой милой его сердцу мысли и использовал первую же возможность для ее осуществления. Этой возможностью стала смерть отца, в мастерской которого он работал столяром. Едва старика успели предать земле, как Роберт объявил матери и сестре, что ничто не помешает ему удовлетворить свое желание и тотчас же отправиться паломником в Рим, чтобы искупить свои собственные грехи и грехи отца. Напрасно сетовали женщины, напрасно ругали его, он был неумолим и, вместо того чтобы заботиться о женщинах, без благословения матери, сопровождаемый бранью сестры, отправился в странствие. Его гнала прежде всего жажда бродяжничества вкупе с каким-то поверхностным благочестием, то есть со склонностью к пребыванию вблизи церковных мест и духовных учреждений, наслаждение богослужением, крещением, отпеванием, мессой, запахом ладана и видом горящих свечей. Он знал немного латынь, но его детская

душа стремилась не к учености, а к созерцательности и к тихим мечтаниям под сенью церковных сводов. В детстве он с радостью исполнял роль церковного служки. Златоуст принимал его не совсем всерьез и все же относился к нему с симпатией, он чувствовал, что немного близок ему в этой неодолимой тяге к странствиям и неизведанным краям. Итак, Роберт тогда настоял на своем, отправился в странствие и дошел-таки до Рима, пользуясь гостеприимством многочисленных монастырей и аббатств, любуясь горами и южными ландшафтами и очень хорошо чувствуя себя в Риме среди церквей и благочестивых мероприятий. Он прослушал сотни месс, помолился и приобщился святых таинств в самых знаменитых и священных местах и впитал в себя больше ладана, чем требовалось за его мелкие юношеские грехи и за грехи его отца. Отсутствовал он год или больше, а когда наконец вернулся в отцовский дом, его встретили не как блудного сына, так как тем временем сестра взяла на себя права и обязанности по дому, наняла прилежного столяра-подмастерья, вышла за него замуж и с таким успехом повела хозяйство и мастерскую, что возвратившийся после краткого пребывания дома почувствовал себя там лишним, а когда он вскорости заговорил об очередном странствии, никто не стал его удерживать. Он не особенно огорчился, позволил себе взять у матери немного сэкономленных денег, снова обрядился в костюм пилигрима и отправился в очередное паломничество — без всякой цели, через всю империю, наполовину духовное лицо, наполовину бродяга. В карманах его позвякивали медные монетки, напоминавшие об излюбленных паломниками местах, и освященные четки.

Вот так он и встретился со Златоустом, прошел с ним один день, обмениваясь впечатлениями о странствиях, потерялся в ближайшем городке, то тут, то там снова попадался ему на пути и, наконец, остался с ним совсем, обходительный и услужливый спутник. Златоуст очень ему нравился, он старался завоевать его доверие мелкими услугами, восхищался его знаниями, его смелостью, его духом, любил его здоровье, силу и искренность. Они поладили, так как и Златоуст был человеком покладистым. Только одного он не выносил: когда на него накатывала грусть и он впадал в задумчивость, тогда он молчал и смотрел мимо своего спутника, будто того и не существовало, тогда с ним нельзя было поговорить, нельзя было расспрашивать его или утешать, надо было предоставить его самому себе и не беспокоить. Это Роберт быстро усвоил. С тех пор как он заметил, что Златоуст знает наизусть множество латинских стихов и песен, с тех пор как он услышал его объяснения каменных скульптур на портале одного собора и однажды во время отдыха увидел, как Златоуст быстрыми, размашистыми линиями набрасывает сангиной на чистой стене фигуры людей в натуральную величину, он стал считать своего товарища любимцем богов и почти магом. Видел Роберт и то, что Златоуст был любимец женщин и мог взглядом или улыбкой покорять некоторых из них; это ему нравилось меньше, но тем не менее тоже приводило в восхищение.

Однажды их странствие неожиданно прервалось. Они оказались вблизи какой-то деревни, и там их встретила толпа крестьян, вооруженных дубинками, жердями и цепами, и их вожак крикнул им издалека, чтобы они убирались к чертям собачьим, иначе их забьют до смерти. Когда Златоуст остановился, желая узнать, что же, собственно, случилось, в грудь ему тут же угодил камень. Он обернулся к Роберту, но тот уже мчался прочь как одержимый. Выкрикивая угрозы, крестьяне приблизились, и Златоусту не оставалось ничего другого, как неторопливо последовать за беглецом. Дрожа всем телом, Роберт дожидался его под стоявшим посреди поля крестом с изображением Спасителя.

— Ну и геройски же ты драпал, — засмеялся Златоуст. — Но что это втемяшилось в башку этим чумазым мужланам?

Неужели война? Выставили у своей деревушки вооруженную охрану и никого не впускают! Хотел бы я знать, что за этим скрывается.

Ни тот ни другой этого не знали. Только на следующее утро они кое-что разведали на обособленно стоявшем крестьянском дворе и подошли к разгадке тайны. Этот двор, состоявший из хибары, хлева и сарая и окруженный зеленым, поросшим высокой травой подворьем, на котором росло много фруктовых деревьев, был странно тих и словно погрузился в сон: ни голосов людей, ни шагов, ни детского крика, ни звона отбиваемых кос — ничего не было слышно; в траве на подворье стояла корова и мычала, было видно, что пришла пора ее доить. Они подошли к дому, постучали в дверь, не получив ответа, прошли к незапертому пустому хлеву, затем к сараю, на соломенной крыше которого ярко блестел на солнце зеленый мох, но и здесь не нашли ни души. Удивленные и озадаченные запустением этого жилища, они вернулись к хибаре, еще раз постучали кулаками в дверь и снова не получили ответа. Златоуст попытался открыть дверь и, к своему удивлению, нашел ее незапертой, он толкнул ее и вошел в темную комнату. «Здравствуйте! — громко крикнул он. — Есть кто дома?» Но ему никто не ответил. Роберт остался стоять за дверью. В хибаре дурно пахло, запах был странный и противный. В очаге было полно пепла, он подул, в обуглившихся поленьях под пеплом еще тлели искры. И тут он увидел в полумраке, что за плитой кто-то есть; кто-то сидел на стуле и спал, похоже, это была старуха. Звать кого-либо было бесполезно, дом казался заколдованным. Он дружелюбно тронул сидящую женщину за плечо, она не пошевелилась, и только теперь он заметил, что она вся окутана паутиной, нити которой тянулись к ее волосам и к коленям. «Она мертва», — подумал он, слегка испугавшись, и чтобы убедиться в этом, занялся очагом, помешивал и раздувал угли, пока не вспыхнуло пламя и не загорелась длинная лучина. Этой лучиной он осветил лицо сидящей. Под седыми волосами он увидел иссиня-черное лицо трупа, один глаз был открыт и отливал свинцовой пустотой. Женщина умерла, сидя на стуле. Что ж, ей уже не поможешь.

Держа в руке горящую лучину, Златоуст продолжил поиски в той же комнате, у двери, ведущей в заднее помещение, нашел еще один труп, мальчика лет восьми или девяти, с распухшим, искаженным лицом, в одной рубашонке. Он лежал на животе, перевесившись через порог и в ярости крепко сжав обе ручки в кулачки. Это уже второй, подумал Златоуст. Словно в кошмарном сне пошел он дальше, в заднюю комнату, там ставни были открыты и в окна лился дневной свет. Он осторожно загасил лучину и раздавил упавшие на пол искры.