Наркомэр
Шрифт:
Прости, но это не твоя вина, что ты дурак, произнес вслух Кожемякин. Он почему-то не испытывал больше злости к бывшему врагу…
В лесу сгущались сумерки, но до потемок еще было далеко. Кожемякин вновь сел в седло, спустился в лог и направился в сторону реки, пока не уперся в болото. Здесь он поднялся на другую сторону лога и оказался у огородов, а еще через полчаса завел лошадь на материнский двор.
Дома почему-то никого не оказалось. Даже ворота нараспашку. Прикрыты лишь двери в избу. Вероятно, мать на огороде. Михалыч вышел в огород, но и там ее не оказалось. Тогда он вошел в дом и на столе увидел
Внизу был приписан номер телефона.
Он осмотрелся и сел на кровать. Маленький. Беззащитный. Крохотный человек… Он вдруг показался себе даже неповоротливым. Где его гибкость хребта? Он не может проникать без мыла в узкое место. Всю жизнь он шел напролом: думал жить лишь по уставу. И вот нарвался… Раб инструкций. Бешеный Толя, ты потерял Бутылочкина и потеряешь мать, если дашься в руки. Звони. И тебе откроют… Ворота в рай. Обоим с матушкой, потому что никому не нужны лишние глаза.
«Прости, мама, но торопиться нельзя, даже ради тебя», — подумал он, быстро вставая. Вышел в сени, достал из угла большой брезентовый мешок и принялся складывать в него пожитки. Лишь самое необходимое: спички, соль, зеленый полог от комаров, что растягивали когда-то в деревне над кроватями, котелок, мешок сухарей (мать сушила остающийся хлеб) и даже матрас и одеяло.
Навьючил все на коня и, взяв за поводья, пошел со двора. Время поджимало. У него вообще могло не оказаться времени. В любой момент могли захватить, и тогда точно два трупа были бы обеспечены — его и матери. Кроме того, у него нет больше овса. Он оставлен вместе с телегой в лесу. И травы тоже нет. У него даже нет прошлогоднего сена, а ведь Резидента надо кормить. Это не собака какая-нибудь, которой кинул кость, и она уже довольна, улыбка до ушей. И хвост калачиком.
По пути никто не встретился. Света в поселке на улицах не было с давних пор. Темно. Фонари разбиты с начала перестройки.
На краю поселка Кожемякин не выдержал неизвестности и, вынув из кармана сотовый телефон, набрал оставленный номер, однако никто не ответил. На опушке леса телефон злобно проверещал. Полковник нажал клавишу:
— Слушаю…
— Как чувствуешь себя, полковник?
— Кто вы?
— Мы — это мы. Записка прочитана?
— Да…
— И что ты скажешь по ее поводу?
— Я подумаю…
— Речь идет о твоей матери. Может, ты хочешь услышать ее голос?
Странный вопрос. Кто же не хочет услышать голос матери. И Кожемякин услышал, как матушка, всхлипывая, произнесла:
— Решай, сынок, сам. Ты взрослый и понимаешь…
Больше ей не дали сказать. Отобрали телефон. Кожемякин спохватился:
— Когда можно встретиться? И если я соглашусь, то через какое время могу ее забрать?
— Да хоть прямо сейчас…
До него дошло: мать держат где-то в поселке. Не могут они блефовать. Ведь сказали же, что хоть прямо сейчас. Это очевидно.
— Не делайте ей больно, — попросил он. И добавил: — Для вас я давно не страшен. Я не способен навредить, потому что никого теперь не представляю. Но я пока не готов. Психологически. И очень устал. Вы понимаете?
С ним продолжали беседовать по телефону. Кажется, его понимали и, похоже, были
— До пят… До пят… Как чешутся пятки, — шептал про себя Михалыч, хотя на самом деле у него ничего не чесалось. Он лишь переключил внимание на другой объект, поскольку неожиданно почувствовал внушение: «Спи, спи… Так хорошо, когда спишь… когда спит сознание… Иди к нам… Ждем тебя. Никуда не уходи. Не уходи… ди!»
Полковник успел вовремя. Он увернулся от внушения, не дав гипнотизеру свить в собственной груди гнездо. Простенький способ защиты спас его, и он продолжил:
— Я позвоню, когда буду готов.
— Хорошо, — сухо ответили из трубки и отключились.
Кажется, там были разочарованы результатом. Зато был доволен он, Кожемякин. Мать жива. Им дали поговорить, и это вселяло надежду на оптимальный исход. Конечно, полковник ограничен во времени. Ему некуда спрятаться. Некуда?! А тайга?! Лес?! Болота?! То место, куда интуитивно он сейчас движется?! Он не один. У него друг, прядающий ушами. Резидент. С ним не спрятаться, не забиться в щель. Разве что действительно в лес, как партизан. И сидеть там до полной победы демократического капитализма.
Номер его телефона они узнали через дежурную службу. Ведь он звонил, сообщая о пожаре. Значит, возможности у ребят огромные. Впрочем, человеческие возможности стали зависеть от размера кошелька.
Но торопиться нельзя. Проиграет не уступивший, проиграет торопливый. Истина банальна. Кто-то дергает за веревочки. Возможно, это Москва. Возможно, Ушайск. А может, и оба вместе. Возможно, со временем удастся установить, кто главный кукловод. А пока надо освободить мать. Но сделать это прямо сейчас он не может. Тем самым можно лишь ускорить ее гибель. Зато теперь он знает, что матушка где-то рядом, в поселке. Возможно, ее держат в одном из погребов на окраине. Но где? До города целых полтора часа езды — если не торопиться и правила соблюдать.
Кожемякин вошел в лес, перебрался через лог на противоположную сторону и стал удаляться, все более поднимаясь в сосняк. Затем остановился, снял с Резидента груз и, спутав передние ноги ремнем, отпустил пастись. К утру можно остаться без гужевого транспорта. Ищи ветра в поле, а в лесу коня без ботала. Уведут на мясо. Но он не может кормить его с рук. Предки всегда так делали…
Кожемякин постелил на землю матрас, вбил по углам колья и, бросив на них сверху полог, торопливо забрался внутрь. Комары гудели снаружи, ища лазейки в человеческое жилье, и не находили.
Кожемякин устал. Тошнило, голова кружилась. Скорее всего у него было сотрясение мозга — результат удара по голове березовым колом. Рана запеклась, а марлевую повязку он сбросил еще утром, потому что голова от жары чесалась.
Через минуту он провалился в сон, обняв израильский «узи» и держа большой палец на предохранителе.
Утром его разбудил телефон. Кожемякину показалось, что прошла вечность и он проспал что-то важное. Все без остатка проворонил.
— Спим? — спросил все тот же вкрадчивый голос, и полковник вновь подумал о собственных пятках и о том, что они «нещадно чешутся». — Что молчим? — вновь спросил голос.