Наркотики. Единственный выход
Шрифт:
Ужас охватывает, когда видишь алкоголика, систематически заливающего спиртом свое, с каждой минутой все более гибельное положение, постоянно живущего над бездной самых ужасных душевных состояний, подернутых тончайшей, эфемерной дымкой алкогольных иллюзий. Специфическое легкомыслие, вызываемое длительным употреблением алкоголя, не позволяет ему видеть эту липкую сеть, возле которой он, словно радужная мушка, беззаботно порхает в теплых лучах августовского (именно августовского — а как же иначе) солнца и в которую рано или поздно неизбежно угодит, чтобы до исхода дней бессильно метаться в ее путах, которые с виду тонки, а на деле прочнее стали. Страшнее всего в никотине и алкоголе это свойство незаметно, коварно окружить жертву, которая введена в заблуждение относительно долгим периодом мнимой свободы и радуется новым впечатлениям и иллюзиям силы, не придавая значения характерным предостерегающим «глятвенным» симптомам, не чувствуя, что круг сужается и беспредельные горизонты, которые якобы открывает отрава, обрушились в черную вонючую нору, где таятся безумие и распад. А потом, чаще всего когда уже слишком поздно, вдруг приходит осознание ужаса положения. Они перед нами — эти тысячи и миллионы людей, которые только «доживают» остаток жизни, по существу, не веря ни в ее смысл, ни в смысл собственного труда и призрачных намерений исправиться. Общество, в котором господствует этот психоз временности, передающийся даже людям, не отравленным никакими ядами, не имеет будущего. Даже здоровые индивиды, воспитанные в такой атмосфере, проникаются ею и становятся не способны к жизни.
Трудно совсем перестать пить людям, постоянно потребляющим алкоголь малыми дозами, но еще трудней так называемым «Quartalss"aufer» [45] ’ам, пьяницам периодическим, на которых время от времени находит неукротимая потребность напиться в стельку — по-русски это именуется «zapoj». Я — за то, чтобы бросать резко и безапелляционно. Все эти постепенные отвыкания — лишь самообман несчастных, у которых нет сил поставить вопрос жестко. Хроническому алкоголику
45
«Ежеквартальный пьяница» (нем.).
Я начинаю борьбу, опираясь на собственный печальный опыт, в надежде на личное исправление и исправление тех, кто меня выслушает, но борьба может быть эффективна лишь в том случае, если в нее включится какая-нибудь мощная организация и ее поддержит государство — вместо того чтоб основывать львиную долю своих доходов на медленном отравлении граждан. Может быть, под влиянием этих слов несколько курильщиков и пьяниц, людей по-своему ценных, прекратят курить и пить до конца жизни, но воспитание новых поколений в здоровом духе станет возможным лишь при введении абсолютного запрета на табак и алкоголь. I have spoken [46] . Еще одна вещь: пьяница, бросающий пить, категорически не должен себе позволять ни так называемую «рюмочку винца», ни даже «маленькую кружечку пивка», ни «стакашек портера». Конец — шлюс. Я сам отчаянно люблю пиво только за его вкус, но хочу подчеркнуть, что однажды стакан портера стал причиной моего падения после четырнадцати месяцев полного воздержания. Только подлинный титан воли может позволить себе вкусовые удовольствия от горячительных напитков. Это наклонная плоскость, по которой, имея к тому определенную предрасположенность, легко скатиться на «дно упадка», поскольку каждый глоток не только поощряет к дальнейшим (даже при отвращении к самому вкусу водяры, как, например, у автора), но сознание, увы, становится все слабее: приходит растормаживание, специфический настрой «последнего раза», столь приятный для шизоидов, которые любят жить в подвешенном состоянии между намерением и исполнением, отвращением и вожделением, на самой грани воплощения существенных стремлений. Иное дело «пикнецы» — но даже им это не на пользу. `A propos: один критик моего романа сетовал, что я употребляю слишком много психиатрических терминов. Так вот: я думал, что сумею его (и других тоже) заинтересовать вещами, которых они не знают, а узнать должны бы. По-моему, это безобразие, что великолепное, эпохальное произведение Кречмера «K"orperbau und Charakter», как и множество других ценных книг, до сих пор не переведено на польский. (Русские немедленно все, что только есть ценного на свете, получают на своем родном языке.) Это может привести в сущее бешенство: когда некто обязан нечто знать, а он — последний неуч, как и большинство нашей инте- и псевдоинтеллигенции.
46
Я [свое] сказал (англ.).
В связи с этим напоследок — краткая лекция о теории Кречмера. (Внимание: некоторые ставят теории в упрек, что она несовершенна, не охватывает всех типов и т. п., и отвергают ее полностью. Но это же первый шаг на пути к классификации, а если бы все и всегда были так требовательны, то человечество не сделало бы вперед ни шагу. Наши интеллигенты весьма взыскательны, но только не по отношению к себе. Учитесь, а потом болтайте сколько угодно. Слишком умные статьи, слишком умные пьесы, слишком умные романы. Все для них слишком умно, потому как они не желают ничему учиться, сукины дети. Примите во внимание количество популяризаторских произведений в Германии. Там любой работяга знает побольше многих наших критических светил. А ведь постоянно опускаясь до уровня вкусов средней публики данного периода, вы воспитаете поколения кретинов, для которых и «Дикарка» будет «слишком умной». То, что творится с нашей литературой и театром, — просто скандал. Я отнюдь не выдаю себя за окончательный идеал мудреца, но могу заявить, что сделал почти все, чтоб удержаться на возможно более высоком умственном уровне. А этого не могут сказать о себе некоторые так называемые «светила». Возможно, моя философия окажется по ряду пунктов ошибочной. Дельная критика это прояснит. Но если люди пишут хотя бы с относительным пониманием сути основных вопросов философии, даже в их ошибочных решениях могут обнаружиться возможности подлинных открытий для других — тех, кто сумеет найти выход из обозначенных первыми трудностей.)
Итак, тезисы Кречмера состоят в следующем: человечество в основном делится на два типа, психика которых связана со строением тела. Каждый тип имеет два почти диаметрально противоположных полюса. Этого пока что, для самой общей классификации, вполне достаточно. (Второй тезис Кречмера таков: психиатрическую лечебницу он считает увеличительным стеклом, сквозь которое можно рассматривать общество нормальных людей, видя там все человеческие типы, развитые до предела, вплоть до полной карикатуры.) Таким образом, есть: а с т е н и к и — длинная стеблевидная шея, треугольный профиль, грудь впалая, конечности крупные, толстые кости и сочленения, телосложение худощавое. П с и х и ч е с к и й т и п — ш и з о и д, в окончательном развитии — шизофрения: расщепление личности — отделение от жизни, раздвоение, противоречивые желания. Фанатизм, формализм. Полярные типы: чрезмерная впечатлительность и безразличие. Художники, основатели религий, люди недовольные, ненасытимые, метафизики, большое разнообразие. Короткие замыкания. Внезапные перемены настроений. Суровость. Замкнутость. Отсутствие сильных чувств.
Затем — п и к н и к и: короткая шея, голова низко посажена, сдвинута к груди, тучные, полные, суставы тонкие, конечности маленькие, профиль хорошо сформирован. П с и х и ч е с к и й т и п — ц и к л о и д; в окончательном развитии — циклотимия: циркулярный психоз — от мании до меланхолии и обратно. Бизнесмены, организаторы, люди, стремящиеся к компромиссам, примирению противоположностей. Уравновешенность. Отношение к жизни открытое. «Dusza naraspaszku» и т. п. Полюса: возбужденный маньяк и меланхолик. Настроения устойчивы — мягкая изменчивость с долгими периодами. Большие радости и великие печали. Чувственность. К этому добавляются еще типы: атлетический и диспластический и их комбинации с предыдущими.
Может, я резюмирую не вполне точно. Я читал эту книгу один раз, но буду читать еще. Книга дает возможность совершенно по-новому отнестись к себе и другим и должна быть прочитана абсолютно всеми. Может, одним только музыкантам как таковым она не принесет пользы, но в жизни может и им пригодиться.
Кокаин
Одна из мерзейших гадостей среди так называемых «белых безумий» [47] , то есть наркотиков «высшего ряда», это, пожалуй, кокаин. Я не буду описывать здесь приятные стороны действия этого яда — описание таковых читатель, увы, обнаружит в моем романе «Прощание с осенью», удостоенном по этому поводу критики в самих «Фармацевтических ведомостях», чем не всякий автор, к тому же «молодой», может похвастать. Только пусть никто не подумает, что я пренебрежительно отношусь к данной области знания — я и сам в детстве, увлекаясь химией, мечтал о карьере аптекаря, и до сих пор во мне живет тайная симпатия к представителям этой профессии. Тем не менее тут есть некая доля «опять-таки» не вполне аналитически понятного юмора. Судите сами: в опубликованной вышеупомянутым органом статье «Растения-пророки и новый растительный наркотик пейотль» [48] профессор фармакогнозии Виленского университета д-р Мушинский произносит следующее: «Вместо того чтоб описывать своими словами действие кокаина, позволю себе процитировать фрагмент одного из новейших польских романов Станислава Виткевича (почему без Игнация? Должен, кстати, добавить, что ни на каком ином языке, кроме как на польском, я романов не писал) под названием «Прощание с осенью» — 1927. Я не литературный критик (слава Богу!) и не могу судить о достоинствах этого произведения, однако если речь идет (с какой стати?) о моих личных впечатлениях, я назвал бы роман препохабным. Я не стал бы и упоминать о нем, дабы не возбуждать нездоровое любопытство, если б не то обстоятельство, что это единственный известный мне польский роман, в котором с необычайной точностью отображены впечатления кокаиномана. Вот содержание одной из глав: Атаназий Базакбал, участвуя в кокаиновой оргии, предваряемой оргией алкогольной, у своего друга гр. Логойского, переживает следующее...» Далее — точная,
47
Выражение не мое. (Прим. авт.)
48
Отдельный оттиск. Варшава. Издание магистра фарм. Фр. Ирода, редактора «Фармацевтических ведомостей», 1928. (Прим. авт.)
Итак, я должен еще добавить, что первые впечатления от кокаина обманчивы и в дальнейшем он не исполняет данных им обещаний. Возможно, как утверждают иные, его длительное употребление (которое в 95% случаев кончается гадкими, мучительными видениями, полным распадом, безумием и самоубийством) дает нечто иное. Однако, исходя из последствий злостного кокаинизма, которые я наблюдал на нескольких своих знакомых, я бы никому не советовал пробовать эту гадость. Принять на пробу может человек, имеющий исключительно высокую сопротивляемость порокам (к таким, вопреки расхожему мнению, я должен отнести самого себя), притом человек, которому это может что-то дать в ином измерении, например, художественном. Но пробовать опасное вещество забавы ради, по-моему, — большое легкомыслие, а людей, которые дают его тем, кто не годится для такой пробы и, я бы сказал, «не достоин» ее, я считаю безумцами. Увы, человек закокаиненный (как, впрочем, каждый хроник — вспомним эти гнусные «насилования» насчет «еще рюмочки» и это навязчивое потчевание «сигаретками») склонен «поднимать» всех на уровень своего «paradise artificiel» [49] . И поступать так может тот, кто в трезвом состоянии при самой мысли об этом содрогнулся бы от отвращения и негодования. А происходит так потому, что: 1. определенные минуты кокаинового опьянения действительно очень приятны, и без всякого демонического стремления кому-либо повредить может появиться желание оказать ему эту сомнительную «добрую услугу», 2. кокаин парализует все тормозящие центры, часто побуждая к поступкам, именуемым «неприличными» (каковой термин проф. Мушинский употребляет в значении «непривычный»). Натурально, это не доказывает, будто я был под кокаином изнасилован каким-то графом, — я не только графом, но и вообще — повторяю: вообще никогда и никем изнасилован не был, поскольку вопреки сплетням питаю к мужеложеству непреодолимое отвращение. Но по странной интуиции я описал в романе сцену, когда субъект, в нормальном состоянии ничего гомосексуального в себе не имеющий, дает себя совратить человеку с врожденной патологией. Как говорил мне потом один знакомый, читавший монографию Мейера о кокаине, там приводятся реальные случаи этого рода, о которых я никогда не слышал.
49
«Искусственного рая» (фр.).
Опасность кокаина состоит не столько в удовольствиях, которые он доставляет, сколько в непропорционально более выраженной тягостной реакции после его приема. Я утверждаю, что люди, ставшие отпетыми кокаинщиками, даже и не пытаются, принимая мерзкую отраву, вновь «удостоиться» экстаза, впрочем, уже и недостижимого в первоначальной форме, а лишь стремятся любой ценой устранить гнетущую «глятву». Кокаин способен вызывать депрессию столь всеобъемлющую, что никоим образом невозможно объяснить себе ее исток и тем ее обезвредить. При алкогольной «глятве» это еще до некоторой степени возможно. Можно отличить реальные неприятности, которые значительно возрастают, от общего фона отчаяния и пессимизма — побочного результата злоупотребления наркотиком. С кокаином это различение не проходит: ты в самом центре мерзости мира и существования вообще. Ничто не убедит злосчастного «глятвюка» в том, что, в конце-то концов, жизнь лишь в исключительных случаях есть сплошная череда мучений. Мельчайшие препятствия вырастают до размера непреодолимых завалов неудач, мелкие неприятности становятся сущими бедами, а тень настоящего, обезображенного и искаженного, падает на все прошлое, превращая его в серию чудовищных ошибок и бессмысленных страданий, сама же мысль о будущем при таком освещении, а точнее затемнении, становится пыткой не-вы-но-си-мой. Состояние — отчетливо самоубийственное. Обесцениваются вещи, которые до сих пор составляли единственный смысл жизни, вызывают омерзение и благороднейшие занятия, и развлечения, гангреной поражена самая сердцевина сути человеческой — вот обычный комплекс впечатлений, составляющих кокаиновую «глятву». Если во время действия яда, вследствие ослабления отрицательных восприятий, все кажется легко достижимым, а любое мельчайшее впечатление (от сучка в стене до произведения искусства) напоено каким-то немыслимым совершенством, которое в нормальном состоянии присуще лишь исключительно удачным художественным и жизненным комбинациям, то потом наступает (причем часто после приема новых доз яда, в течение того же цикла интоксикации) внезапная метаморфоза: все положительные ценности оборачиваются отрицательными, только в неслыханно, гигантски преувеличенной пропорции. Это наваждение ужасающей силы, и нет речи о том, чтоб объяснить его себе как нечто мимолетное — вследствие атаки буквально на все сферы психики, на все чувства и интересы возникает настоящее мировоззрение с такой логикой структуры, что борьба с ним кажется чем-то сверхчеловеческим, а учитывая прямо-таки метафизическую последовательность этой храмины мерзости — чем-то противоречащим логике. Либо землю грызть, либо втянуть новую порцию яда — два единственно возможных выхода. Можно их избежать, приняв колоссальную порцию брома или чего-нибудь подобного и очнувшись в состоянии, далеком от душевного равновесия и радости жизни, но, во всяком случае, — в сносном; в состоянии серой обыденности — вроде атмосферы в приемной какого-нибудь учреждения или в зале ожидания на железнодорожной станции: по крайней мере, хоть чего-то ждешь, а это уже немало. Кокаиновая «глятва» исключает даже ожидание: ее главный мотив — стремление как можно скорей покончить с этим чудовищным нонсенсом, жизнью.
Если теперь мы вообразим такое состояние, усиленное до крайней степени, предположим, после того, как ты несколько месяцев водил компанию с «белой колдуньей», то на основе опыта однократных отравлений можно приблизительно представить себе, что же происходит в душе закоренелого кокаиниста, желающего освободиться от низменной привычки. Сверх этого я не в силах вообразить ничего, поскольку, как уже упоминал, только дважды пошел на эксперимент «двухдневки» и никогда бы себе этого больше не позволил, как, впрочем, и однократного употребления «снега», хотя и должен констатировать, что в рисунках, сделанных под влиянием кокаина в малых, прямо-таки детских, с точки зрения завзятого наркомана, дозах — притом всегда в сочетании с относительно большими дозами алкоголя, — я осуществил кой-какие вещи, которых бы в обычном состоянии не достиг. Однако если учесть крайнее умственное опустошение, вызываемое маниакальным кокаинизмом, все это гроша ломаного не стоит. Разве что кто-то сочтет, что специфический характер штриха в рисунке или определенная, иначе недостижимая деформация человеческого лица, или цветовая гармония, или композиция целого для него — действительно самое важное, без чего жизнь и в самом деле ни черта не стоит. Но я думаю, даже среди художников все меньше индивидов, которые бы так рассуждали. Даже я, тот, кто был в каком-то смысле идеально к этому предрасположен, преодолел мировоззрение «артистического самозабвения в жизни», и это должно предостеречь молодых людей, которых может ввести в искушение подобное «оправдание» «белых безумий». Лучше недодать какое-то количество определенным образом деформированной мазни, чем потерять то, что в современном человеке еще осталось наиболее существенного, — то есть правильно функционирующий интеллект. А в этом смысле кокаин — еще большая иллюзия, чем алкоголь. Он не создает не только новых качеств, но даже сколько-нибудь ценных новых сочетаний элементов, уже известных. Напротив — имитируя откровение, он демонстрирует наивно-восторженному «смельчаку» вещи, давно созданные и даже похороненные, только освеженные, загримированные, принаряженные в комбинированные старые лохмотья и тряпки, которые прикинулись новым платьем, сшитым специально для этих откровений. Ибо даже новых одежд не в силах создать адская «f'ee blanche» [50] . Уничтожая всякий контроль, не давая никаких действительно новых метафизических состояний и подходов, она лишь заставляет одурманенного восхищаться глупейшей, зауряднейшей реальностью, как небывалым чудом. Я отнюдь не отказываю в ценности единственной нашей действительности — действительности мира, живых созданий, предметов и нас самих. Речь идет о выборе — есть ведь какие-то критерии оценки в нормальном состоянии. Кокаин лишает способности рассуждать, понимать различия, снижает адекватность оценок: он уничтожает все критерии. Мы остаемся безоружными и наивными, как кретины (не как дети), и часами любуемся каким-нибудь пятнышком на скатерти, как высочайшей в мире красотой, чтобы потом быть брошенными на произвол ужаснейших сомнений в самой сути Бытия, во всей этой прекрасной и возвышенной жизни. И только издалека мы в бессильной ярости слышим инфернальное хихиканье «белой колдуньи», издевательски манящей к дальнейшим оргиям в своей адской компании. Не поддаться — пусть даже ценой изрядного отравления бромом или иной спасительной дрянью в этом роде, не поддаться и забыть навсегда, а главное — устоять перед искушением в тот, самый первый раз. Слишком дорого можно за него заплатить.
50
«Белая фея» (фр.).