Народный фронт. Феерия с результатом любви
Шрифт:
Показав шприц, Ольга Олеговна решила, что больше ничего не требуется.
А Синякевич, считающий себя великим гипнотизером, тоже нас выстроил и начал твердить:
– Вы участники Народного Фронта! Вы участники Народного Фронта!
О том, что у фронта не может быть участников, а бойцы, как я гениально догадался, он даже не подумал.
Поколдовав так полчаса, он ушел и через пять минут вернулся, напялив парик и бороду Деда Мороза, которые остались у нас от празднования прошлого Нового года. Я сразу узнал его, но многие впали в заблуждение. А Синякевич, меняя голос, спрашивал поочередно: «Ты кто?» Ему отвечали
Синякевич расстроился, повторил сеанс гипноза. И опять ушел, и опять вернулся, на этот раз в Женской косынке, в юбке, в туфлях на каблуках, в которых я опознал Аню, то есть ее туфли. Он спрашивал тонким голосом: «Вы кто?» И получил те же ответы.
Тут он посмотрел на часы, увидел, что его дежурство кончилось, и удалился со спокойной совестью – не потому, что чего-то добился, а потому, что не добился ничего. Это очень простой силлогизм: Совесть не тех мучает, кто ничего не делает или все делает плохо. Она мучает людей половинчатых, которые чего-то не доделали, с кем-то не договорили, кого-то недолюбили, кому-то недодали добра. Так что, если не хочешь, чтобы тебя мучила Совесть, не делай ничего – или делай все до конца. Почему в таком случае большинство людей именно таковы, что все делают половинчато? Моя феноменальная догадка, извините за нескромность – впрочем, уместную: люди хотят мучиться Совестью! Иначе они просто не заметят, что живут.
Двадцать Четвертое, вечер. За окном моросит и ветрит. Мои предположения подтверждаются! Со стороны персонала, чующего опасность, проявлен уже не только саботаж, очевидный для всех, кроме его самого, а прибегнуто к прямому насилию в отношении меня со стороны Ленечки.
Конечно, Ленечка нашел повод. Обычно в его дежурство никто не ходит, за исключением туалета под присмотром персонала. Все лежат. Ленечке не нравятся передвижения по палате, это его раздражает. «Больные должны лежать!» – говорит он, исходя из того, что, действительно, о пребывании в больнице говорят: «лежать», равно как о пребывании в тюрьме: «сидеть», это всё условные слова.
И все лежат, даже те, кто страдает неуемной тягой к движению. Им приходится двигаться в кровати – шевеля ногами, руками, головой. Но не вставая.
Но я был облечен полномочиями, о которых знали врачи, и я надеялся, что они сообщили всему персоналу. Поэтому, когда с появлением Ленечки все легли, я остался у окна, пребывая в социальной задумчивости.
– Урод, ты чего стоишь? – удивился Ленечка.
Я приблизился к нему и шепотом спросил:
– Разве Вам не сказали?
– Чего?
– Я теперь организатор Народного Фронта!
– Ты у меня получишь такой фронт! – сказал Ленечка, и я действительно тут же получил.
Ленечка, кроме ударов по голове, использует заламывание руки с одновременным приподниманием тела в воздух. Это больно и действенно, иногда кончается вывихом. Я поспешил, не дожидаясь увечья, добраться до своей кровати. Ленечка успел заломить мне руку, но не успел поднять меня в воздух.
Меня это ничуть не обескуражило, я продолжил работу. В результате за неделю составился следующий список:
– Саломодин, бывший грузчик, о котором я уже упоминал.
– Антон Липов, подписыватель, о нем тоже рассказано.
– Лев
– Д. П. Копырин, существующий в прошлом.
– Дядя Мамин, не выросший подросток.
Все они готовы были примкнуть к Народному Фронту.
Вскоре завербованы были и остальные:
– Ганауров, которому я пообещал, что после действий Народного Фронта ему будет позволено признаваться в любви всем Женщинам, и никто его за это не накажет.
– Стюшин, миллионер. Он, в отличие от Диммера, попал сюда не нарочно, а по причине подлинного заболевания. Стюшин рос в семье бедных родителей, которые больше всего боялись остаться без денег на так называемый Черный День. Но так получилось, что день этот настал, а деньги именно в этот момент кончились. Была череда унижений, трудностей, отец Стюшина рано умер, а мать заболела.
И Стюшин дал себе слово: стать богатым и никогда не бояться Черного Дня. И очень быстро стал подниматься ценой невероятных усилий, праведных и неправедных. Он считал, что вот заработает миллион долларов на Черный День, и успокоится, потому что на самом деле работать не очень любил.
Однако когда миллион был скоплен, Стюшин решил, что инфляции и кризисы могут обнулить его богатство за несколько лет. Он поднял планку: скопить пять миллионов. Вот тогда можно спать спокойно. И скопил. И действительно спал спокойно несколько дней, а до этого страдал хронической бессонницей. Но тут одного из его знакомых, у которого тоже в загашнике было около пяти миллионов, прижали к ногтю то ли криминальные структуры, то ли властные, то ли те и другие сразу. И человек в одночасье остался гол как сокол, с оставленной ему на бедность парой сотен тысяч долларов, которых, учитывая потребности, а потребности имеют особенность не только меняться, но и менять человека, всем известно, что трудно подниматься наверх, но еще более мучительно спускаться с покоренных вершин.
Дальше началось собственно сумасшествие: Стюшин стал одним из самых богатых людей нашего города, он поднимал планку до 10, 15, 20 миллионов, но все равно не мог спать спокойно. Вдобавок он по телевизору увидел интервью с кем-то из бывших граждан РФ, живущих в Англии, который сказал, что в России, даже имея десять миллиардов долларов, нельзя рассчитывать, что тебя ждет спокойная и сытая старость. Стюшин был обескуражен. Забрать деньги и уехать в Англию он не мог, потому что больная старая мама сказала: «Только через мой труп!» – а он ее любил. Да и родину любил. Понимая, что порог безопасности недостижим, он продолжал работать, стяжать, копить, не спал сутками и неделями. Сумасшествие было естественным результатом этой гонки.
В больнице Стюшина интенсивно лечат, применяя дорогие заграничные лекарства, но пока безуспешно. Стюшин не может видеть спокойно ничего, что плохо лежит, хотя у нас вообще почти ничего не лежит. Кусок мыла, зубную пасту, обломок печенья, огрызок яблока, чьи-то тапочки – всё он тащит к себе под кровать, несмотря на ежедневные наказания. Стюшин, нейтрализованный лекарствами, не буянит, он только прижимает руки к груди и говорит с тоской: «Это на Черный День!» При этом персонал хоть что-нибудь, да оставляет все-таки под кроватью, иначе, если там будет совсем пусто, Стюшин впадет в страшную депрессию, будет стонать, всхлипывать, вскрикивать, не спать ночами – и даже лошадиные дозы лекарств его не приводят в себя.