Нарушенный завет
Шрифт:
— Я ничего об этом не слыхала. Что ж, значит, принял к себе в дом зятя? Дочь его, говорят, засиделась в девушках.
— А вы знаете её?
— Она у нас слывёт красавицей. Белолицая, стройная… Жаль, что бедняжка в такой семье родилась. Ей вроде бы уж лет двадцать пять будет, а по виду больше девятнадцати — двадцати не дашь.
Во время этого разговора Рэнтаро, казалось, о чём-то думал.
Время шло, а Усимацу всё не возвращался. Рэнтаро наскучило ждать, и он вышел, чтобы прогуляться по окрестностям и полюбоваться видом гор. Уходя, он попросил тётку передать Усимацу, что хочет непременно с ним повидаться.
Завидев издали Усимацу, тётка выбежала ему навстречу.
— Слушай, Усимацу, к тебе приходил какой-то господин. Он назвался Иноко.
— Иноко-сэнсэй? — воскликнул Усимацу, и у него радостно заблестели глаза.
— Он
— Мой учитель, — ответил Усимацу.
— Неужто! — поразилась тётка. — А я-то с ним так обошлась! Совсем запросто… Думала, он просто твой знакомый. Ведь разговаривал он так, будто ты ему приятель.
Усимацу хотел было сразу же пойти разыскивать Рэнтаро, но тут вернулся дядя. Устало повалившись на циновку, он несколько раз пробормотал: «Всё прошло хорошо! Всё обошлось благополучно — и похороны и благодарности». Видимо, эта мысль успокоила его.
— А знаешь, Усимацу, как я беспокоился? — обратился он к племяннику через минуту. — Всё по милости неба обошлось хорошо, — добавил он и с облегчением вздохнул.
Мирный деревенский дом и старинные нравы дяди и тётки, не ведающих о переменах на свете, звонкое кудахтанье кур, разносившееся в сухом послеполуденном воздухе, навевали тихий покой и воскрешали в душе Усимацу картины давно забытого детства. Его крепкая, энергичная тётка, никогда не имевшая собственных детей, всегда была очень добра к Усимацу, да и сейчас смотрела на него, как на ребёнка; её обращение с ним забавляло Усимацу. Когда он, смеясь, сказал ей: «Смотри, ты разговариваешь со мной совсем как отец», — у тётки на глаза навернулись слёзы. Дядя заулыбался. Усимацу с наслаждением пил налитый тёткой чай и вспоминал, как он любил её пирожки и мармелад на патоке. Да, приятно было вернуться на родину!
— Ну, я пойду, — сказал он немного погодя и вышел из дому. Дядя вдруг поднялся и с озабоченным видом поспешил вслед за ним. Нагнав племянника возле осыпавшейся от заморозков хурмы, дядя, понизив голос, спросил:
— Послушай, Усимацу, я слышал про какого-то Иноко, преподавателя из учительской семинарии. Твой гость — это не он?
— Да, он самый, мой учитель Иноко.
— Вот как! Значит, это он и есть? — Дядя осмотрелся по сторонам и, внушительно подняв большой палец, прошептал: — Ведь ты знаешь, он… Будь осторожен!
Усимацу рассмеялся.
— На этот счёт будь спокоен, дядя.
И поспешно ушёл.
Хотя Усимацу сказал: «Будь спокоен», на самом деле он собирался открыться Рэнтаро. Он и учитель — только вдвоём… будет ли у него ещё когда-нибудь такой благоприятный случай? И сердце Усимацу взволнованно забилось.
Он нашёл Рэнтаро на небольшой, покрытой сухой травой насыпи. Оказалось, что учитель оставил жену в Уэде, а сам утром приехал в Нэцу. С ним был только Итимура. Адвокат наносит визиты местным заправилам, а Рэнтаро отправился в Химэкодзаву навестить Усимацу. По разным соображениям собраний здесь не устраивали, и Рэнтаро не мог наслаждаться красноречием Итимуры, зато он мог вволю побеседовать с Усимацу. Ему было приятно посвятить дружеской беседе конец этого тёплого осеннего дня в горах Синано.
Какой радостью это было для Усимацу! Сидеть рядом с любимым учителем, слышать его голос, видеть его оживлённое лицо, дышать вместе с ним воздухом их общей родины — это было неповторимое для Усимацу счастье! Тем более, что Рэнтаро-собеседник был куда интереснее, чем Рэнтаро-писатель. Строгое, сосредоточенное выражение его лица не мешало ему быть сердечным и мягким, очень простым в обращении человеком. Он растянулся на пригреваемом солнцем пригорке и стал рассказывать устроившемуся рядом Усимацу о своей болезни. Когда его поместили в больницу, он вначале только кашлял, а потом у него пошла горлом кровь. Правда, теперь в груди у него уже не болит, и он чувствует себя настолько бодро, что порой даже забывает о болезни. Но если снова повторится такое же, ему несдобровать.
Разговор был дружеский и сердечный, но Усимацу всё же не покидала тревога. «Когда же я соберусь с духом и скажу ему всё?» — эта мучительная мысль ни на минуту не давала ему покоя. Иногда он вдруг со страхом вспоминал о болезни учителя, и в голове у него проносилось: «А что, если я заражусь?» — но он тут же одёргивал
Так они беседовали обо всём, что приходило на ум, — о местных нравах и обычаях, этом наследии средневековья, оставленном кое-где рыцарством и буддизмом, о расцвете и упадке городов вдоль железнодорожной линии Синъэцу, о былом процветании тракта Хоккоку и о том, как захирели теперь местные почтовые станции… Перед ними высились вершины гор Надэсина, Якадакэ, Хофукудзи, Мисаяма, Вада, Даймон. Далеко-далеко на запад и восток простирались их пологие склоны. Внизу, в глубокой долине, несла свои воды Тикума. Это были картины, с детства врезавшиеся в память Усимацу. Он делился своими воспоминаниями с Рэнтаро, а Рэнтаро, слушая его, с любопытством рассматривал расстилавшуюся вокруг них панораму. На противоположном берегу реки раскинулось плоскогорье Аэбара, над ним вились дымки — признак людского жилья. Указывая на освещённую солнцем долину, Усимацу рассказывал об обосновавшихся там поселениях — Иоттакубо, Нагасэ, Марико. Он живо описал окутанную густой синевой долину, где бьют горячие ключи Рэйсэндзи, Тадзава, Бэссо, и величавую вершину горы — прекрасное место для отдыха, куда каждый год в пору цветения гречихи, стекаются толпы не только местных крестьян, но и приходящих издалека, чтобы забыть о своей усталости.
Рэнтаро признался, что раньше он был безучастен к красоте горной природы. Виды Синано представляют собой грандиозную панораму, но из множества созданных природой чудесных картин, пожалуй, именно их можно отнести к разряду обыденных. Они грандиозны, это верно, но им не хватает истинной прелести. Горы всегда казались ему похожими на фантастически вздымающиеся и падающие волны и вызывали в душе у него какое-то беспокойство и смятение. Глядя на них, он только тревожил себе сердце. Так было раньше. А вот во время нынешней поездки, как это ни странно, Рэнтаро впервые увидел горы совершенно по-иному. Он ощутил дыхание окутанных дымкой склонов, услышал голоса далёких и глубоких долин, увидел трепет то живых, то увядающих рощ, почувствовал движение плывущих по небу чередой то мрачных, то прозрачных облаков. Рэнтаро восхитился меткостью слов: «Равнина — отдых природы, горы — её деятельность». И казавшиеся раньше ничем не примечательными, горы Синано теперь обрели для него новый, глубокий смысл. Признание Рэнтаро было приятно Усимацу — он всем сердцем был привязан к горам. В тот день небо на западе было ясное, и можно было видеть горы Хида. По другую сторону долины, над громоздящимися друг на друга вершинами, высилась гигантская белая стена; снег уже не раз ложился на неё толстым слоем. Она искрилась и сверкала в лучах вечернего солнца на синем фоне осеннего неба. Усимацу мог до самозабвения любоваться картинами родных гор. Живописные кручи, окутанные свинцово-лиловатой дымкой долины, придавали пейзажу неизъяснимую величественность, Гордо вздымаются пики Хариги, Хакуба, Яки, Норикура, Тёга. Там берут своё начало Кадзусагава, Осирогава и многие другие реки и речушки. Там, на недосягаемой высоте, живут белые куропатки. Там, среди скал, можно видеть следы древних ледников. Там никогда не ступала нога человека. О безмолвные горы Хида — исконный торжественный чертог природы! Чем больше Рэнтаро и Усимацу любовались ими, тем больше проникались сознанием их величия. Они много говорили о горах.
Сколько раз во время этой беседы Усимацу порывался рассказать Рэнтаро о своём происхождении! Ещё накануне, после похорон, сидя при свете лампы в одиночестве до поздней ночи, Усимацу пытался представить себе беседу с учителем, если представится такой случай: он скажет ему вот так… или лучше так… И вот Рэнтаро рядом, а он не в силах ему открыться, рассуждает о красоте горной природы, а то, что тяжёлым камнем лежит на сердце, высказать не может. И хотя они успели побеседовать о многом, ему казалось, у него было такое чувство, словно он ещё не сказал Рэнтаро ни слова.
Рэнтаро пригласил Усимацу к себе в гостиницу, где он, уходя, распорядился приготовить ужин. Дорогой Усимацу ещё несколько раз пытался заставить себя заговорить о том, что его угнетало. Он был уверен, что это признание ещё больше их сблизит; от волнения у Усимацу даже перехватывало дыхание, и он останавливался. Тайна, от которой зависит вся его жизнь… Но почему же так трудно открыть её человеку такого же происхождения, как он сам? Он очень хотел, но не мог. Он терзался своей нерешительностью и корил себя за это.