Нарушитель границы

Юрьенен Сергей

— Это напрасно вы, Виктор Иванович.

— А я что, спорю? Нарушил правила соцобщежития, когда мог бы выполнить интернациональный долг, переслав в Бангладеш: согласно газетам, там сосаловка. В этом ты совершенно прав. Неправ ты, знаешь, в чем?

— В чем?

— В том, что залупаешься на Виктора Ивановича. Таким, как ты — надменным — Виктор Иванович девятки рыжие кровавил. — Недомерок смотрел на меня в упор, и на лице, обезображенном пятном и глазом, дергалось веко. — Вот этим шванцом… Встал со стула, расстегнул свои лавсановые, всунул в прореху руку и вытащил наружу

член. Здоровенный болт в полувставшем состоянии — весь в венах и каких-то отвратительных буграх.

— Курс хочет давать Спесивцеву, но выебет курс товарищ Цыппо Виктор Иванович. Всех этих ваших недотрог-тихонь. Телочек-целочек. Этим балдометром!

Взял член в кулак и постучал раздувшейся до синевы головкой об крышку секретера. На грязной посуде в нижнем отделении секретера при этом подскочили алюминиевые вилки, а в верхнем задрожали стекла. Как куском свинцового кабеля — такой был стук. Такой жути не видал я даже в детстве — в ленинградских общих банях периода послесталинских амнистий.

— Вот оно что, — сказал я. — Ко всему прочему, Виктор Иваныч, у вас еще и твердый шанкр? Удовлетворенно Цыппо улыбнулся.

— Что, шокинг? — Еще раз постучал по лакированному древу, крутой дугой загнал обратно в засаленные брючки, которые застегнул с большим трудом. — То-то! А насчет шанкра ты не мандражируй: здоров, как бык. Могу медсправку предъявить из диспансера. А что стучит, так это я себе в Якутии алмазов навживлял. На черный, знаешь, день. Когда божественный маркиз мой отслужит по прямому назначению… И загоготал, выпучивая глаз, налитый до слезы небесно-голубым безумием.

* * *

В переселении было мне отказано. Замдекана по административно-хозяйственной, отставник органов, мотивировал:

— В Главном здании у нас, считайте, тысяч двадцать. И если все так станут? Броуновское движение получится, не общежитие. Каждый по месту прописки должен жить.

— Но тут вопрос несовместимости. Острой!

— Острой — когда дура-комендантша американского стажера с вьетнамцем селит в одном блоке. Тогда идем навстречу: страны учащихся промеж собой воюют, причина уважительная. А вы же оба — наши парни?

— Да, но…

— Стерпится-слюбится! Все, молодой человек!.. Говорили: без бутылки коньяку идти к нему бесполезно. Но взяток давать я не могу. Чисто психологические причины. Хотя какое достоинство можно оскорбить в догодяге с землисто-желтым лицом пропойцы, когда свою карьеру он начинал в составе трофейной команды, как о том сообщено под снимком бравого лейтенанта на факультетской доске почета «Наши ветераны»? Но не могу.

* * *

Ужинал я в «Арагви» — в одиночестве. Заказал на закуску лобио, сациви в соусе из грецких орехов. Медлительно намазывал фестоны ледяного масла на горячий лаваш, запивал студеным «Цинандали». За дальним столиком под балюстрадой сидел поэт Петушенко, разряженный, и вправду, как петух. Без вкуса, без мысли о хроматической гармонии: лишь бы ярко. Неужели к этому клоуну в отрочестве относился я всерьез? Доносились хлопки шампанского и выкрики:

— Это им с рук не сойдет! Я выражу Юрию Владимировичу!..

— Эдварду

буду звонить! Пьеру Сэлинджеру! Артуру Миллеру! Алену Гинзбергу!..

— Весь шоколадный цех там на ноги поставлю!

— Плутократов подключу!.. Я съел шашлык по-карски, выпил полбутылки грузинского коньяка. Блондинка напротив пожаловалась спутнику:

— Мне жарко, Гоги. Гоги, я вся горю! Идем на воздух. С резким акцентом Гоги крикнул:

— Эй, Саша! Подскочил лысый официант.

— Саша, красавице жарко. Сделай ей вертолет. Официант надул щеки, завертел полотенцами. Бешено вращая ими, загудел, как майский жук: «Ууууууууу-у!» Блондинка засмеялась.

— Хватит, Саша! Поставишь в счет. Я расплатился. «Повсюду любил, но не в глаз, — слышался мне пьяный бред, — давай полюблю тебя в глаз…» У грузина девушка была лучше, чем эти две дамы, которые на мраморной лестнице помогали поэту Петушенко всходить по ступенькам. Хватаясь за балюстраду, он заплетающимся языком рассказывал им притчу об отважном Кролике, который сходил в спящего с открытым ртом Удава, после чего вернулся, безнаказанный.

— Ты наш Калиостро, — невпопад повторяла одна.

— Нет! — выкрикивал поэт. — Я — Кролик! Но для которого хождения в Удава стали образом жизни! Джон это про меня… Rabbit, run!..

Вслед ему кланялся метрдотель. Снаружи мусор взял под козырек. Поэта погрузили на заднее сиденье белой «Волги»-пикап, запаркованной у входа в ресторан. Он тут же открутил стекло и, сбив с себя кожаную кепку, высунулся ко мне, прикуривающему из своих ладоней.

— Здравствуй, племя молодое-незнакомое!

— Спокойной ночи, Евгений Александрович.

— Презираешь меня, племя, да? Я пожал плечами. — Просто не верю, что можно вернуться из Удава.

— Ах, вот как?

— Нас уже переваривают! Соляной кислотой!.

— Пессимизм юности! Верую, ибо абсурдно! Тертуллиан сказал. В чудо веруйте, мальчик! И вернетесь. Я — я всегда возвращаюсь!

— На этом лимузине? А-а… Махнул рукой, зашагал прочь. Официальных путей в этом мире нет. Ни в литературу, никуда. Прав был Вольф, подпольный человек… У «Националя» сел в такси.

— Куда? Я молчал, как будто у меня был выбор… — Ленгоры, МГУ.

* * *

От вони бензина мне стало плохо, и по пути я просто изошел холодным потом, удерживаясь, чтобы не запачкать машину. Вышел в свет Главного входа. Поднялся под помпезный фронтон с датами, как на гробнице «1949–1953», и там, с упором в полированный гранит, меня вывернуло наизнанку. Потом я обогнул колонну и сел на скользкий выступ базы, утирая с висков смертельную, казалось мне, испарину.

— Что с вами? Вам нехорошо?.. Я открыл глаза, увидел перед собой груди, обтянутые белой майкой. Большие, как арбузы, на которых проступали миниатюрные соски. Распахнутый пиджачок с приподнятым воротником, черная юбка. Упираясь локтем в голое колено, девушка заглядывала мне в лицо.

— Более того, — ответил я… — Мне плохо.

— Выпил много?

— Не в этом дело. Просто некуда пойти. Она села на соседний выступ, выставив голые колени. Из сумочки достала сигаретку.

— Мне в общем тоже…