Нарушитель границы
Шрифт:
— Спроси у человека. Человек, — говорю я, — знает… — Не советую, — говорит человек.
— Почему? Ведь, говорят, романтика?
— Кто говорит? Радиостанция «Юность»? Вечная мерзлота, а не романтика. Сказал же Достоевский: мертвый дом.
— Мой, что ли, живой? Возьму сейчас и брошусь вниз… — Лучше вверх, — говорит Ярик, сменяя меня в роли утешителя. — Подготовьтесь, как следует, и через год… — Год! Знаешь, как за год увязнуть можно? По уши! Так, что не взлетишь.
— Не знаю, как кто, а вы обязательно взлетите.
— Почему ты так считаешь?
— Интуиция подсказывает.
— Что?
— Что вы, Дина, обладаете большой
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Так и быть, останусь жить!
— Спасибо… И это говорит он так серьезно, что заставляет меня на него взглянуть.
— Не за что. Пойдемте, мальчики? А то голова у меня уже кругом. Славная попка — круглая, крутая. Сибирский кавалер корректно поддерживает за локоток, и, скрываясь во внутреннем мраке, девушка оглядывается — с тем, возможно, чтобы запечатлеть покорителя этих звезд московских, который, будучи питерским джентльменом, не воспользовался моментом отчаяния.
К себе девушка не могла, там был бордель, поэтому заночевали мы все вместе у меня. Вполне целомудренно переспали, стащив на пол квадратные диванные подушки и матрас. На рассвете, правда, был конфуз. Дина спала под отдельным, мы с Яриком под общим. Справа, так сказать, сестра, слева — братец, в центре я, которому стал сниться кровосмесительный сон. Элементарный такой. Уверенно идя к поллюции, я ласкал в этом сне Дину, слегка удивляясь при этом прямо-таки мальчишеской недоразвитости ее грудей, такие были плоские, потом, совершая пассы, любовная моя ладонь сползла ей на живот, затем и ниже… и вдруг я с ужасом проснулся, осознав, что сжимаю отнюдь не вожделенный холм Венеры, а вполне прозаичный член. Мужской. Не свой, к тому же… Я сдернул с него руку и открыл глаза. Приподнявшись на локте, сибиряк смотрел на меня с большим недоверием.
— Чего ты, друг?
— Прости, друг… Обознался. Натаскивая на себя наше братское байковое, я повернулся к нему задом, к девушке передом, и, во избежание ошибок, приобнял Дину — поверх ее шерстяного.
— Что ж, — рассудил сибиряк, — бывает… И потянул одеяло на себя.
Глава вторая:
Операция «Сорбонна»
На Белорусском вокзале она пожала руку Ярику, а меня чмокнула.
— Жаль, что вчера так получилось…
— Ты о чем? — смутился я.
— О том, чего не получилось, — засмеялась она и поднялась в вагон. Поезд тронулся, она высунулась из окна:
— До свидания, мальчики!.. Мы махали вслед. Поезд ушел. На душе стало пусто.
— Не люблю я провожать, — сказал мне Ярик. — Ты как насчет бутылку разломать?
— Бутылку? Ну, давай. Зашли в вокзальный ресторан и сели за столик. Он предложил взять водки — грамм 700. Я был за шампанское. Тут я в бабушку: великая трезвенница, она за всю свою жизнь, то есть до октября семнадцатого, выпила один-единственный бокал шампанского, и то не залпом, а в сумме пригубленных глотков. (Существование после октября за жизнь не считала, и даже глотков не пригубляла, ибо «не с чего тут праздновать»).
Сошлись на компромиссе — бутылку армянского. За столом он приоткрыл карты. Отец был директором подземного завода по обогащению урановой руды. Там заживо гниют смертники — приговоренные к расстрелу. Таких, оказывается, довольно много: каждый день у нас, сказал мне Ярик, вышку дают двум-трем. На четверть миллиарда населения, может, и
— Давал мне уроки…
— Чего?
— Романо-германской филологии. Среди прочего… После ресторана Ярик предложил мне прогуляться по вокзалу. С перрона номер 1 в этот закатный час как раз убывал знаменитый экспресс «Ост-Вест». В отличие от прочих поездов толпы его не осаждали, и крытый перрон был пустынен вдаль, до уходящих к горизонту красных рельс. Проводники, по двое у входа в каждый вагон, цепко держали нас, фланирующих, в поле зрения. Их было больше, чем пассажиров.
— Полным-полно вакантных мест, — заметил Ярик. Я молчал.
— Кому-то можно… И в Западный Берлин, и в Кёльн, и в Париж, и даже — смотри — в Остенде. До отхода полчаса, еще не поздно. Можно сбегать за билетом, деньги есть. Не хочешь прокатиться? До самого Остенде. Погуляем по Европам, а к началу занятий вернемся.
— Будет, — сказал я, невольно понижая голос. — Не мазохируй.
— А я не мазохирую. Просто не понимаю, почему можно тому вон красномордому, а нам с тобой нельзя. Отказываюсь понимать. Или мы не свободные люди?
— Это красномордый несвободен, мы — свободны.
— Вот я и хочу прогулкой до Остенде это подтвердить.
— Внутренней свободы тебе мало?
— Внутренняя — для рабов. Если это вообще свобода…
Мы дошли до конца перрона, где цветочки на стоп-буфере уж закрывались на ночь. Повернули обратно. Один из проводников, снова увидев нас, не выдержал и заступил дорогу. Кабан под метр девяносто. Свинец в глазах хоть пули отливай.
— Что, хлопцы, или провожаете кого?
— Фак офф, — ответил Ярик, не сбавляя шагу. Бросив взгляд на меня, проводник отступил. Полной уверенности, что мы свои, советские, у него, видимо, не было.
— Было б чем! — сквозь стиснутые зубы процедил Ярик, — на месте положил бы гада. — От подавленной ярости вокруг него как бы возник пульсирующий ореол. — Это к вопросу о мазохизме… Мы прошли мимо вагона «Москва-Париж», из открытого окна которого так и прикипел ко мне заискивающими глазами самый известный в этом мире советский поэт. На свой манер я тоже проявил садизм: не узнал Петушенко, который деланно зевнул и отвернулся. В Питере никогда он не котировался, но в отрочестве, когда я видел у приятеля его по телевизору, мне нравилось, что против Сталина, и глобальное запанибратство: «Какие девочки в Париже, черт возьми!..» Сейчас, конечно, стыдновато. Ярик спросил: