Наружка
Шрифт:
Генерал вздохнул, пригладил седой ежик. Не им замечено, что, когда опер начинает задумываться о судьбе своих клиентов, он обязан уходить с этой работы на другую — архивную, службу режима, музейную. А что, музейную — это было бы неплохо, центральный музей налоговой полиции только-только создается. Две девчушки, молоденькие и миленькие, собирают экспонаты — он бы подсказал, где и что взять…
— О чем мечтаем? — в кабинет, широко распахнув дверь, вошел Моржаретов.
Получивший на днях генеральское звание, начальник оперативного управления
— За дружбу.
Мужчины имеют право провозглашать два тоста: за женщин и за дружбу. Остальное — пьянка.
В конце вечера Беркимбаев, обняв муровца, с непререкаемой гарантией пообещал:
— Ничего, ты в своем полковничестве долго не будешь. Глебыч махнул рукой: ребята, о чем речь? Конечно, не задержусь.
Сейчас, глянув на Серафима, возбужденного и на что-то, как всегда, нацеленного, Ермек неожиданно спрятал папку с документами, которые сам только что хотел показать Моржаретову.
— Ну, так о чем мечтаем? Что плохого в жизни? — Долгие годы дружбы позволили начоперу сразу уловить состояние Ермека. Спрятанную в стол папку тоже отметил, но заострять внимание не стал.
— Какой ты быстрый, — поддержал уходящий в сторону разговор Беркимбаев. — За информацию, как ты должен знать, нынче платят. Рынок.
Моржаретов скорчил мину: так в чем дело! Прошел к стенке. Достал из хозяйского секретера пачку печенья, положил ее на стол перед Беркимбаевым. Тот не отказался, вспорол пальцем обертку.
— Давай колись, — отковырнув слипшуюся печенюшку и себе, подсел к столу начопер.
Беркимбаев начал трудно, подыскивая слова:
— Понимаешь, то… ну, что мы наметили с твоей… то есть с Людмилой… Словом, с ней ничего не получится. Буду просить Директора прекратить всю проработку операции.
Чего-чего, а подобного Моржаретов от «безпеки» никак не ожидал:
— Но это же… Как только мы прекратим работу, на нее тут же надо заводить уголовное дело.
— А потом нет? — грустно усмехнулся Ермек и отвернулся к окну.
Моржаретов посмотрел на друга, вроде бы отстранение крошившего в пальцах печенье. Но нужно было знать уважение и внимание Ермека к Людмиле, помножить на его исключительную порядочность, чтобы понять, на какой шаг пошел Беркимбаев.
— Ладно, все это — после разговора с Директором, — закрыл тему Ермек. И перешел на самого Моржаретова: — А ты чего с утра такой решительный?
Начопер переключился на свои проблемы:
— Послал Соломатина за уголовкой, а он зацепил связь. Проверили клиента — вроде балуется золотишком и ювелирными изделиями.
— Так ты радуешься из-за связи или за своего протеже Соломатина?
— И то и другое. Хотя связь только зацепили.
— Абсолютно. Но если думаешь, что мне стыдно, то глубоко ошибаешься. Мне не обязательно знать все. Зато я, в отличие от некоторых, ведаю, где об этом можно спросить или прочесть.
Моржаретов поднял руки, изображая сдачу на милость победителя.
— Для твоего успокоения скажу, что мне самому об этом Рассказали только вчера вечером. Это не что иное, как заводы цветных металлов. Выплавка золота, платины, серебра — и далее по таблице Менделеева. Вот и хочу послать Соломатина собрать все, что можно, о заводе и добыче золота в крае.
— Ладно, Менделеев. От меня-то чего хочешь?
— Ничего. Чаю.
— Осторожнее, несу, — в тот же миг вошла с подносом Нина.
Зная подвижность Моржаретова, она посчитала за лучшее предупредить заранее, чем лавировать, спасая чашки, между мебелью и носящимся по кабинету начопером. Беркимбаев театрально простер руку: чай заказывали? Прошу.
— Ну так что? Будешь засылать своих орлов в Сибирь? Лично у меня это ассоциируется только со ссылкой декабристов. Да и ты, будем откровенны хоть перед самими собой, на что-то более гуманное не способен.
Уж тут-то Моржаретов категорически не согласился:
— Сибирь, брат ты мой, это не наша московская клоака. Пусть съездят, посмотрят на нормальных людей, увидят человеческие отношения. Это и для здоровья полезно.
— Как я понял, тебе памятника в Москве за такую любовь от благодарных жителей столицы не дождаться. Моржаретов поддержал однозначно:
— Не видать, Ермек, это уж точно. Если Россия — дом, то Москва — ее кухня. И, к сожалению, сварливая, грязная, и копоти, тараканах, запахах…
Серафим даже сам передернулся, высыпав горсть таких эпитетов. Поводил донышком чашки по краям блюдца. Обычно даже о серьезных вещах они с Ермеком вели разговор в шутливой манере, а вот про Москву — в лоб, без обиняков и приглаживаний. Может, из-за того, что в силу служебных обязанностей видели оборотную, неофициальную сторону встреч, презентаций, договоров и соглашений, неоновой роскоши, ночных казино, офисов, тусовок, баров, клубов, глянца, лоска и блеска, которыми столица пыталась загородиться от бездомных, нищих, пьяниц, проституток, просто умирающих на улицах и в подворотнях.
Москва первой безжалостно разрывала Россию на богатых и бедных, именно она сузила государственные интересы Отечества до размеров Садового кольца. Она плевала на окраины и откровенно презирала тех, кто работает и хоть что-то производит. Впервые за долгие-долгие годы о ней стали говорить лишь как о столице банкиров, бизнесменов, жулья, проходимцев и политиков. Рабочие, некогда гордость и слава столицы, оказались оплеванными вышедшим из ресторана «новым русским». Амбициозная Москва теперь любила только саму себя и тем заслужила презрение всей остальной России…