Нас называли ночными ведьмами
Шрифт:
То же повторилось, когда прибежала дежурная по части, кажется, это была Жигуленко. Так мы еще женщины! И мужчины, даже если это маршал и генералы, встают, когда мы входим! Со мной такое случилось впервые за годы войны, мы так привыкли вытягиваться в струнку перед высшим командованием. Может быть, читателям не очень понятно мое изумление, но, наверное, его хорошо поймут те, кто служил в армии, особенно в годы войны.
Выступая перед полком, Рокоссовский сказал: «Слыхал я легенды о вашем полку, еще когда командовал Первым Белорусским фронтом. Мне это казалось сказкой. Теперь вижу, что это быль. Я вижу женский авиационный полк. Говорят,
В Данциге и Гдыне снова максимальный зенитный огонь - сильный обстрел и трудные полеты. Большая сложность была еще и потому, что нас снова часто накрывало туманами, как на Тамани. Опять мы стояли близко от моря, туманы закрывали аэродром, причем внезапно, и закрывали цели. Приходилось иногда садиться на вражескую территорию. Были случаи, когда самолеты падали на лес, были переломы рук и ног. Наиболее трагичный случай был с экипажем Серебряковой - Павловой. Попав в густой снегопад, они решили садиться на видимой еще площадке вблизи небольшого немецкого городка. При посадке столкнулись с проводами, самолет был разбит. Под его обломками Серебрякова и Павлова пролежали до утра. Утром к машине подошли две немки с детьми. Они и вытащили девушек. Обе были без сознания. Я не знаю, как их передали нашим частям… Клава Серебрякова пострадала очень сильно - у нее были переломы рук и ног. В госпитале она пролежала больше года. Нашла в себе силы, отбросив костыли, встать на искалеченные ноги, окончила пединститут и преподавала историю в школе далекого башкирского городка. Было у нее около 550 боевых вылетов. [133]
После Польского коридора мы перебазировались сразу под Штеттин, работали на прорыв линии фронта на Одере, т.е. начали боевую деятельность собственно в Германии. Жили все в ожидании Победы, окончания войны.
После Штеттина полк очень быстро шел вперед, едва поспевая за отступавшими немецкими частями, переходя с одного аэродрома на другой. Была весна, тепло и легко летать…
Я писала маме: «Верим, что этот последний и решающий удар скоро вернет нас к себе домой. Вы не придумали еще для меня специальности? Мне хочется знать Ваше мнение, а то вдруг сразу "Идите, куда хотите", и растеряешься». (Но мне так не сказали, меня демобилизовали и направили в распоряжение академика Д. В. Скобельцына. «Об исполнении доложить». Собирали всех физиков из армии, нужно было срочно готовить ядерщиков).
Последнее наше место было севернее Нойбранденбурга.
Недалеко был колоссальный лагерь с военнопленными всех национальностей. Там были и поляки, и французы, и итальянцы, много украинцев. Едет обоз с бывшими пленными и прямо на телеге флаг - красный с белым, на другой - черный с желтым. Какое-то торжественное шествие разных народов. Худые, изможденные, но [134] обязательно с флагом прямо на возу. И как они радостно улыбались нам, кричали: «Русские, это хорошо!» Это был настоящий интернационал.
Мы видели колонны, идущие из концлагерей, и раньше. В полосатых тюремных пижамах. Но тогда это были в основном русские. И мы и они плакали, встречаясь. Мы не могли даже представить себе тогда, что солдат, вышедших из немецких концлагерей, тут же эшелонами отправят в далекую Сибирь, уже в наши, советские концлагеря. «А нельзя было сдаваться в плен!»
Мы стояли в маленьком местечке Брунн и
Еще 5 мая полк дежурил с подвешенными бомбами. А в ночь на 9-е я проснулась от выстрелов, криков, взрывов ракет. В небе полыхали красные, зеленые, белые огни… Выскочив на улицу, я увидела полуголых девочек, стрелявших в воздух изо всех видов оружия и ракетниц. «Что такое?» - Конец войны! У стартеха Р. Прудниковой был радиоприемник, и она узнала об этом раньше всех. [135]
Ну и праздник устроил нам БАО, прямо на улице. И братцы приезжали целыми машинами, чтобы поплясать вместе с нами…
Между прочим, мне как раз 9 мая присвоили звание майора. Я очень расстроилась, боялась, что теперь меня не демобилизуют. Война окончилась, у всех такая радость, а у меня горе. Вдруг я останусь в армии, не буду учиться…
После того как окончились боевые действия, встал вопрос: что же делать дальше, куда идти? У нас в полку всегда было много переживаний и настроений, отвлеченных от полетов, разговоров о том, что ожидает в будущем.
Когда мы были в Энгельсе, нам казалось, что существует только война, ничего, кроме нее, нет и по-настоящему мы начнем жить только после войны, а она должна скоро кончиться - это явление временное.
Прошел год, пошел другой, и мы поняли, что это и есть настоящая жизнь, что, может быть, после она никогда не будет так наполнена. Да, мы лишены кусочка личного счастья, лишены семьи и уюта, зато мы делаем свое главное дело в жизни, хотя и имеем сполна опасности и ужаса. И все это еще надолго…
Постепенно изменялось наше отношение к окружающему и к самим себе: стали делать маникюр и прически, украшать свое общежитие, появились коврики над кроватями, подушечки, голубые подшлемники, разрешали приказом по полку на праздники надевать штатское платье, и влюблялись девушки, и командование полка принимало это серьезно, по-человечески. К внутренней чистоте нашего полка мы всегда относились очень строго.
Появились и другие мысли: вот кончается война, а как на нас посмотрят в Москве? Кто-то рассказал, что в Большой театр теперь пускают только в длинных платьях со шлейфами… Но у нас-то их нет, и как же мы будем?
Иногда лежим в землянке и разговариваем:
– Катя, расскажи, как ты будешь праздновать свое рождение? В каком будешь платье, какая прическа, что на столе?
Типичные женские разговоры.
Конечно, полк наш был особый. Если в мужском полку что-нибудь случалось, на это смотрели просто, а если у нас - об этом все знали и говорили.
Авария в женском полку - это авария именно в женском полку. И поэтому у нас все острее переживалось, после неудач все вешали головы. А когда был успех - снова воскресали. [136]
С окончанием войны должна была измениться вся наша жизнь. Я расскажу о себе. Вначале, когда я стала начальником штаба, мне все удавалось плохо, я многого не знала, и ложное самолюбие не позволяло в этом признаться. Я вспоминаю, как я плакала и говорила, что хочу к маме… Было чувство какой-то безысходности. Потом появились опыт и умение. Обстановка, товарищи, все изменилось, и мне казалось, что с московскими друзьями мне уже не о чем будет говорить, у них свои интересы, а я стала совсем другая, и мы друг друга не поймем.