Нас не брали в плен. Исповедь политрука
Шрифт:
Нам удалось посадить его с ульем на проходящую машину, и домой он так и не забежал... Немецких мотоциклистов под Москвой я увидел и еще раз, в солнечный морозный день. Местность перед очередной деревней была ровная, никаких заграждений здесь не было. В редко разбросанных землянках размещались зенитчики, и других войск не было, хотя считалось, что пехота была впереди. Мотоциклистов обстреляли, и они быстро повернули назад. Здесь же, на танкоопасном направлении, я увидел пограничников с овчарками для истребления танков: на спине каждой собаки был прикреплен груз тола со взрывателем. У собак был выработан условный рефлекс: их кормили у танковых гусениц, но теперь не кормили до появления немецких танков, поэтому они выглядели усталыми. Бойцы временно снимали взрывчатку и носили на себе, держа овчарок на поводке...
К вечеру я возвратился в штаб армии и получил новое задание: идти в подразделения, обороняющие восточный берег Волжского водохранилища, связаться с районным руководством и узнать, как оно готовится к партизанским действиям. Районный комитет партии
На этом участке обороны день прошел без изменений. Через водохранилище по льду никто не наступал, но левее шел бой. Еще ночью наша разведка сходила на западный берег водохранилища и принесла офицерский ремень (на пряжке была надпись: «С нами Бог») и кинжал. Офицер был ранен нашими пулеметчиками, и его увезли на броневике еще днем. Но к сумеркам положение резко изменилось: немецкие автоматчики появились в тылу батальона. Среди разбросанных домиков на берегу водохранилища они перебегали в глубь обороны батальона. Позиции батальона с тыла были открыты, их отделял от домов высокий берег, и немцы не видели наших бойцов. Стало темнеть, и командир батальона отдал приказ на отступление. Закрытые высоким берегом, бойцы начали отход. Вытянувшись цепочкой, мы пошли по краю замерзшего водохранилища. Немцы начали обстрел побережья с противоположного берега. Мины со свистом летели в нашу сторону и падали на лед. Удивительно, но они не взрывались от удара, а пробивали лед и рвались в глубине, поэтому потерь не было. Когда крутой берег кончился, мы вышли на лед и зашагали на северо-восток вдоль водохранилища. Обстрел кончился, нас никто не преследовал. Шли мы часа два, вышли к деревне, и местный житель вывел нас на дорогу к Конакову, где располагались тылы 30-й армии.
Моим попутчиком оказался политрук, возвращавшийся из госпиталя в свою часть, и нас пригласили в дом, в котором размещался штаб батальона, отступившего с берега водохранилища. Мы были голодны, и старший лейтенант, уполномоченный особого отдела, сказал нам, что накормит нас, если мы подпишем акт о потере пулеметов «Гочкис» в бою на берегу водохранилища. Я просмотрел акт и сказал, что такую бумагу не подпишу: «Боя мы не вели, а пулеметы бросили, — как нам сказал один из бойцов, — тяжелы были очень». Тогда уполномоченный решил взять нас на испуг, показал нам свое удостоверение и потребовал наши документы. У меня, кроме справки из госпиталя и партийного билета, ничего не было, а у политрука был только партбилет с отклеившейся карточкой. Особист прицепился к политруку и сказал, что если он не подпишет акт, то его арестует, — да и мне стал угрожать арестом. Мы стояли ближе к двери, а уполномоченный отошел к столу, — тогда я взял у политрука гранату, и мы пошли к двери. Уполномоченный закричал часовому не выпускать нас, но я вынул пистолет и сказал часовому: «Прочь с дороги!» — а всем собравшимся в доме погрозил гранатой. Препятствовать нам охотников больше не было, и мы вышли на улицу. Мы пошли деревенской улицей и видим, как у одного красивого домика, обитого тесом, хозяйка моет ступени крыльца, скоблит их косарем, несмотря на мороз. «Для кого так стараетесь? — спросил я хозяйку. — Для гостей или праздник какой приближается?» Разогнув спину, она ответила: «Гостей жду. Вы уйдете, а придут наши новые хозяева!»
Мы нашли попутную машину и к вечеру попали в Конаково, где нашли часть сотрудников политотдела армии. Они направили нас на склад вещевого имущества, чтобы получать зимнее обмундирование. Я получил шапку и ватные брюки, а ватник я не стал брать — куртка у меня была на вате; валенки же еще не выдавали. Политрук ушел в свою группу резерва, а я был направлен в группу старшего политсостава при политотделе армии. В резерве я пробыл недолго. Как-то под вечер неожиданно послышался резкий шум, как будто загорелся мощный примус, потом последовал сильный скрежет по металлу, и с беспрерывным воющим свистом из-за кустов полетели снаряды с огненными хвостами. Все легли на мороженую землю, не понимая, что происходит. Разрывов мы не слышали, но подняли головы и увидели удаляющиеся машины, накрытые зелеными брезентами, под ними под углом стояли металлические конструкции. После ухода машин
Это было в ночь на 19 ноября 1941 года. Той же ночью я был вызван к начальнику политотдела армии полковому комиссару Шилову. Он пригласил старшего политрука Левина и меня в сани, и мы поехали. Я спросил, куда мы едем и зачем, Шилов сказал: «Приедем, тогда скажу». Так начался новый этап в моей службе в армии и участия в Великой Отечественной войне.
В 24-й кавалерийской дивизии в боях под Москвой
Подъезжая к деревне, Шилов сказал нам: «Около Клина разбежалась кавалерийская дивизия. Ее командование пойдет под суд военного трибунала. Одного из вас назначим комиссаром дивизии, а другого начальником политотдела». Эта весть буквально огорошила меня — я никогда не служил в кавалерии, опыта работы в этом роде войск не имел. Я сказал Шилову: «Товарищ полковой комиссар, вы мне лучше теперь дайте строгое партийное взыскание, чем потом отдавать под суд. Я согласен на любую работу, но только не в кавалерию». Но Шилов строго сказал мне: «За отказ от работы исключим из партии, оставьте ваше мнение при себе». Нерадостно было на сердце от такого разговора...
Въехали в деревню, нашли дом, где размещался штаб 24-й кавалерийской дивизии имени С.К.Тимошенко. Командиру дивизии Шилов объявил решение Военного совета 30-й армии: полковник Малюков и комиссар дивизии отстраняются от должностей и предаются суду военного трибунала. Собрали командиров полков, и по их предложению командиром дивизии назначили старшего из них, полковника Чудесова. Должности комиссара и начальника политотдела Шилов предложил нам с Левиным поделить. Я сказал Шилову, что Левин участник финской войны, имеет опыт работы как комиссар полка, пусть он и будет комиссаром дивизии. Я надеялся, что после этого начальником политотдела назначат кого-нибудь из работников политотдела дивизии, но этого не произошло. Шилов согласился с назначением Левина — а меня назначил начальником политотдела. Затем он строго предупредил нас: «Надо собрать дивизию, не соберете — будете отвечать очень строго», — пожелал нам успеха в работе и уехал. Вся эта процедура с назначениями не заняла и двух часов. Так я стал начальником политотдела дивизии. Об этой должности никогда не мечтал, — а тут еще в кавалерийской дивизии! Мне было тяжело морально, так велика была ответственность, так тяжело было это время, — но надо было действовать.
Ночью мы вышли на перекресток дороги с Ленинградским шоссе и объявляли выходящим из окружения кавалеристам: «24-я дивизия направо, в ту деревню, где был ее штаб». К утру основная часть личного состава полков собралась. Бойцов кормили вкусным рисовым пловом с изюмом, а нам было не до еды — слишком велико было нервное напряжение. Утром мне представились сотрудники политотдела: старший политрук Элентух (секретарь парткомиссии) и политрук Терещенков — инструктор политотдела по партийному учету; помощником по комсомольской работе был младший политрук или сержант Стояновский, очень энергичный и храбрый человек. Политрука Луца, инструктора по оргпартработе, я не видел, он находился в части. Вот и весь состав политотдела. Мой предшественник был ранен и суду не подвергался. Познакомился я и с комиссарами частей: все они были выдвинуты только теперь, кадровые комиссары все были ранены и выбыли.
В одном из домов деревни я встретил бывшего комиссара дивизии и удивился. За столом, обставленным бутылками водки и буханками хлеба, сидел старший батальонный комиссар Саша Сальников, с ним мы вместе учились в Москве на курсах пропагандистов. Он очень обрадовался встрече и сказал: «Вот пью с горя. Дивизия не выполнила приказа командарма, и мы пойдем с Малюковым под суд ревтрибунала. Если не расстреляют, то докажу, что я не враг советской власти и кровью смою свою вину!» Он рассказал мне, как все было: до прибытия под Москву дивизия была в Иране, где занималась несением караульной службы и частыми конными состязаниями. Командир дивизии Малюков показывал там свое мастерство лихого рубаки: с тремя клинками (два в руках и третий в зубах) рубил на скаку лозу обеими руками сразу. Сразу после выгрузки в Подмосковье дивизия получила боевую задачу. Подчинялась она сначала 16-й армии, а потом 30-й, — и получила два приказа почти одновременно. Один командарм ставил задачу на одном направлении, а другой на другом. Последний приказ был получен одновременно с переходом в подчинение 30-й армии. Не решаясь выполнять тот или иной приказы, они оставили дивизию на месте, и так ее части попали в окружение, вырываясь теперь небольшими группами. Сальников обрадовался, что я назначен начальником политотдела дивизии, — и на этом мы расстались. Ему и командиру дали по 10 лет тюремного заключения, но разрешили находиться в действующей армии, чтобы искупить свою вину. Позже судимость была с них снята: Малюков получил новую дивизию, а Сальников стал строевым работником в оперативном отделе корпуса.
В состав дивизии входили три кавалерийских полка (18-й, 56-й и 70-й), бронедивизион, артбатарея и комендантский взвод. Штатный численный состав составлял около 3500 человек, коммунистов из них было около 900. При выходе из окружения дивизия потеряла часть орудий, пулеметов и личного состава, несколько бронемашин. По предложению комиссара при политотделе создали группу из сержантского состава (в ней были кавалеристы и водители машин из бронедивизиона), и сержант Лаптев из этой группы вынес из окружения боевое знамя полка. Мы представили его к награде, и он получил орден Красного Знамени.