Нас звали «смертниками». Исповедь торпедоносца

Шишков Михаил

И вот я, уже младший лейтенант, стою перед ним навытяжку, во рту пересохло, коленки дрожат.

– Почему так плохо подготовили экипаж? – вопрос прозвучал как приговор.

– Товарищ начальник авиации, – любил Семен Федорович, когда его так называли, – летчик Демидов прошел всю программу провозных полетов с оценкой «хорошо», после чего был допущен к самостоятельным вылетам. Происшествий и дисциплинарных взысканий не имел.

– Так точно! – подтвердил наш командир звена, в прошлом опытный гражданский летчик, когда Жаворонков перевел на него свой испытующий взгляд.

– Хорошо, что хорошо, – проговорил командующий и, после некоторого

раздумья, принял решение: – Не хватает двух экипажей… Значит, пусть взамен летят инструктора!

– Спасибо! – непроизвольно вырвалось у меня. – Давно просился на фронт, три рапорта уже написал.

– Что, не нравится работа инструктора? – улыбнулся Семен Федорович. – Ну ладно, иди, готовься.

Честно говоря, я никак не ожидал подобного. Думал, в лучшем случае – строгий выговор с занесением в личное дело влепят, в худшем – штрафбат… Так несчастье помогло мне попасть туда, куда я стремился всей душой, – на фронт.

Вскоре из Москвы пришел приказ, распределивший наши экипажи по флотам. Я получил направление на Черное море. Но тут ко мне подошел Вася Ольховой, ранее успевший повоевать там на «МБР-2», и предложил:

– Тебе ведь все равно, ты и на Черном море не был, и на Балтике тоже. Давай махнемся!

– Давай! – без особых раздумий ответил я.

Через неделю наша группа в составе пяти экипажей, руководимая Костей Драповым, лейтенантом еще довоенного выпуска, направилась в Москву, чтобы оттуда добираться к месту дальнейшего прохождения службы. Мы быстренько прикинули маршрут и с радостным удивлением обнаружили, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах имеем в запасе несколько дней, чтобы навестить своих родных. Поскольку «малая Родина» моего штурмана-украинца находилась тогда в глубоком немецком тылу, а стрелок-радист, армянин по национальности, как бы ни старался, все равно не смог бы уложиться в имевшееся в наличии время, я приехал домой вместе со своим экипажем.

Еще несколько лет назад, будучи деревенским мальчишкой, только-только переехавшим в Уфу, я искренне считал свой город самым красивым. В журналах и газетах иногда попадались фотографии больших промышленных и административных центров с их прекрасной архитектурой и современной планировкой, но все это казалось тогда не более близким, чем соседняя галактика. Конечно, с тех пор много воды утекло, свежие впечатления о Саранске, Махачкале и, конечно же, о мимолетном пребывании в Москве заставили заметно побледнеть воспоминания о родном городе…

Но увиденное мной в мае 43-го совершенно сбило меня с толку, несколько раз заставив замереть в недоумении прямо посреди улицы. Уфа очень сильно изменилась с тех пор, как я уехал покорять небесные высоты: почерневшие домики словно еще глубже вросли в землю, нехитрая одежонка встречных прохожих еще сильнее поизносилась, а окна всех виденных мной трамваев были забиты фанерой. Куда делись стекла, так и не удалось узнать, может, люди по домам растащили… Словом, город заметно обнищал. Конечно, многие выводы и наблюдения весьма субъективны и, вполне вероятно, навеяны резким контрастом между центральными и провинциальными городами, но тем не менее именно эти картины навсегда остались в памяти.

Я очень соскучился по своим родным, общаясь с ними лишь достаточно редкими письмами, и нетерпеливо подгонял время, отделявшее меня от долгожданной встречи… И вот наконец показался тот самый дом, из ворот которого полный радужных надежд юноша уходил навстречу своей мечте. Сам того

не замечая, я уже почти бежал к нему, оставив позади свой экипаж.

Встретили нас мама с двенадцатилетней сестренкой. Конечно, объятия, слезы радости, вновь объятия. К вечеру пришли с работы отец с братом Василием, и мы всей семьей уселись вокруг стола. Трудно передать, как тяжело мне было смотреть на своих стремительно увядших родителей. Ведь не так уж давно это были зрелые, но еще полные жизненной силы люди… Сейчас же передо мной сидели два изможденных старика. А ведь отцу исполнилось всего лишь сорок пять…

В то время страна жила, подчиняясь строгому закону: «Все для фронта! Все для Победы!» Поэтому тыл снабжался продуктами по остаточному принципу. Порой не хватало самого необходимого. Не знаю, как выжила бы моя семья, не работай тогда отец на крупозаводе, ежедневно наполняя глубокие карманы старой потрепанной тужурки мякиной, так сказать, отходами производства. Дома промыл, провеял все это – вот и есть немного крупы для каши. Этим в основном и питались.

Всех мужиков, кого только можно было, призвали на фронт, остальных, в том числе и моего отца, мобилизовали в так называемую трудовую армию, уфимское подразделение которой обслуживало участок железной дороги от Куйбышева до Челябинска длиной более семисот километров. Допустим, надо санитарный эшелон разгрузить или, наоборот, погрузить военную технику – собирают трудармейцев и везут, куда требуется. Работали они на износ, практически без сна и отдыха. Бывало, могли и неделю домой не возвращаться. А кормежки-то особой нет и денег – гроши платили, и то не всегда. Так отец всю войну и оттрубил. Конечно, здоровье сильно подорвал…

…В следующий раз я увиделся с ним лишь в 46-м. Насколько я помню, отец уже тогда выглядел хуже, чем я сейчас, в девяносто лет. Ему бы подлечиться… Но никак не хотел он к врачам обращаться. Всего лишь пару раз в больницу ложился, и то когда совсем невмоготу становилось. А так: «Да шут с ним! Поболит и перестанет». Дожил отец всего до семидесяти…

Васе тоже сильно досталось. В 42-м году, во время боев под Харьковом, он получил тяжелое ранение в голову. Вернувшись домой после госпиталя непригодным к воинской службе, брат устроился мастером в авторемонтный цех, где и работал до тех пор, пока мог выдерживать такую нагрузку. Затем устроился вахтером на пивзавод. Умер Василий в 93-м, в возрасте семидесяти пяти лет…

Три или четыре дня гостили мы у моих родителей. Конечно, позволить себе объедать тех, кто сам едва сводил концы с концами, было совершенно недопустимо, поэтому имевшиеся у нас деньги экономно расходовались на покупку хлеба и кое-каких продуктов, естественно, для всех. Хотя давали нам тогда немного, но рацион семьи заметно улучшился. Перед самым отъездом почти все, что у меня оставалось, я отдал матери, с трудом преодолев ее сопротивление. Решил, что как-нибудь перебьюсь, пока не поставят на довольствие по прибытии в полк.

И вот наступило время прощания. Такие мгновения всегда переносятся очень тяжело, оставляя в душе неизгладимый след. Прижимая к груди бросившуюся в мои объятия сестренку, я почему-то подумал, что могу больше никогда ее не увидеть. И так захотелось оставить ей на память хоть что-нибудь… И тут я вспомнил о лежащем на дне моего вещмешка старом летном шлеме с широкими «ушами», который я таскал с собой еще со времен Молотова. «Держи, – говорю, с трудом удерживая слезы, – Серафима, он теплый, зимой пригодится».