Наша фабрика
Шрифт:
– Вот, пожалуйста, и обслужите. Хотим наесться досыта!
– Ой, как хорошо! Ой, как правильно!
Заведующая выкатилась из кассы и скрылась на кухне. Оттуда послышался лязг. Дышло зашла в туалет, чтобы освежиться водой, и когда вышла, места уже были заняты. Оставался последний стул, в середине стола, у стены. Чтобы сесть, ей пришлось смять людей в проходе.
Вскоре заведующая обносила экскурсию закусками. Сидящая возле поэтессы Грибнюк брала себе по две тарелки.
– Вот умница моя, – радовалась заведующая. – Вот молодчинка. Если бы только все так хорошо кушали.
Грибнюк молола пищу, источая в кормилицу благодарные взгляды.
– Не могу нарадоваться, – говорила заведующая, любуясь пропаданием еды во ртах. – Ах, вы мои детки. Всех накормлю.
Грибнюк спросила еще.
– Лучше всех кушаешь, моя хорошая. Спасибо тебе.
Заведующая поцеловала любимицу в темя.
– Я бы не сказала, что так уж все и вкусно, – ответила пополневшая Грибнюк. – Но с голодухи можно.
Заведующая осторожно вынесла гигантское блюдо с жареной говядиной. Говядина громоздилась неправильной пирамидкой и спускала на пол капли бурого сока. Волокна ее были раскрыты и пышны.
– Это за мой счет, – сказала заведующая. – Лучшей посетительнице.
Грибнюк недоверчиво смотрела на дар.
– Во мне борьба, – сказала она. – С одной стороны, я уже наелась, а с другой, не хочется отказывать.
– Не отказывай, дорогая, – заведующая поставила блюдо перед ней.
Грибнюк положила кусок в изнемогший рот.
– Кто же так говядину-то жарит, – проворчала она. – Столько мяса испортили.
И съела второй кусок. Затем еще один. Все экскурсанты пристально смотрели на немыслимый подвиг. Дышло была буквально заворожена своей подругой.
– Чего смотришь, – промычала Грибнюк. – От ответственности не уйдешь. Доставай инструменты.
Не дают расслабиться, подумала Дышло, положа на стол блокнот и ручку.
– Начинай, – сказали ей.
Она откинулась на спинке стула. Поевшая, свежая. Был удивительный день, столько нового принесший. Дышло думала о своем неумении писать. О стертых приемах, которыми она пользуется.
Вдруг всплыл стих. Поэтесса записала и прочитала его публике.
Шлифованные приемыСпускающейся с неба меняЭто то же, что вздорные гномы,Усевшиеся на коня.– Ничего, – чавкнула Грибнюк. – Только надо не “спускающейся”, а “спущенной”.
– Скорее “сброшенной”, – сказала Дуванчик.
– А у меня к этой строчке претензий нет, – говорила Бенько. – Меня, скорее, не устраивает “вздорные гномы”. Мне кажется, эти гномы должны быть важными.
– И почему это? – всколыхнулась бухгалтер Рубан. – Вовсе не должны.
Дышло рожала дальше.
Везде воздух один,Все одни дороги.Почему же господинДал мне эти ноги?– Все хорошо, кроме одной неясности… – начала разбирать стих Бенько, но Дышло не могла остановиться.
Валится лес предо мною,Чтоб о себе прогреметь,Изгибистой птичьей тропоюПросится облететь.– Это что, про сегодняшний лес, что ли? – догадалась Дуванчик.
Перед всеми повис один образ: вбираемое в окно шоссе, густой лес, обнимающий
Стих развивался.
В борьбе между право и левоОбразовалась дыраЭто ножницы в крест разомкнулисьИ светятся словно бра.– Еще не то, – сказала Бенько, – продолжай.
Мы заряжены в пращу и заведеныОблетаем жизнь, как фрагмент страны,Все щедро, все пьяно, в каждой вшеСочащееся сложностью клише.– Дальше.
Дальше Дышло хотела повернуть на икону. Надо как-то подобраться к задаче. Направить появляющиеся строчки на объект.
Круглые бока нашего корабля…– Не могу, – сказала она. – Не про то пишется. Теперь надо про икону.
– Встань, походи, – посоветовали ей. – Поприседай.
Она вышла из-за стола и начала приседать, перебирая образовывающиеся стихи. Хрустели колени, трещали забитые мясом зубы Грибнюк. Вернулся водитель. Заведующая собирала посуду.
Дышло не знала, как подступиться к иконе. Дело было не в религии, не в чудесах, а в профессиональном желании описать икону абсолютно корректно. Такую маленькую и такую золотую. Такую породистую, пористую. Черную. С двумя людьми. Неразличимыми. С окладом, с крестиками под странным углом. Маленькую и золотую. Через каждые несколько приседаний поэтесса подходила к блокноту и записывала все приходящие в голову образы. Стихи пока не получались. Вдруг снова родилось целое стихотворение, не имеющее отношения к иконе.
Жир из-под кожи лезетЖир бьет из-под землиЖивотные едят животамиЖирные пузыриКамни и древесинаВо всем есть свой липкий жирОн жирный, как скотина,Наш изменяющийся мир.Встала Бенько и продекламировала свои стихи:
Славящие себя людиНикогда не узнают, что будетВнутри скрипящего сапога,Пока не повиснутСовсем бескорыстно,Вниз головой, как серьга.Следуя ее примеру, Дуванчик тоже прочла:
Луч ветки преломился в стволеКак двоистый иероглиф,Поющий о весне.Это стихотворение сочинила и Рубан. Она вскочила, вне себя от возбуждения, и продолжила запальчиво и театрально, со своей неподражаемой интонацией:
Тяжелый плотный этот стволСудьба для листьев и отецНе убежать им со стволаНи вниз, ни вверх, ни в смерть.Грибнюк осталось съесть всего несколько кусочков, но она тоже захотела прочесть стихи.