Наша фантастика, №3, 2001
Шрифт:
Крест, на котором был распят Назаретянин, стоял в центре, между крестами разбойников. Голова его безвольно свешивалась на грудь. Из ран на запястьях и голенях сочилась кровь. По всему телу ползали мухи и слепни. Я встал напротив его креста, широко расставив одеревеневшие ноги, и устремил на него взгляд.
«Ну, что ты теперь скажешь, Назаретянин? — мысленно обратился я к нему, решив, что он уже умер. — Смог ли ты победить смерть?»
Он не услышал меня, следовательно, он все еще был жив. Что ж, я готов был подождать. Я-то уже был мертв, и впереди у меня была Вечность. Вечность, наполненная страданиями.
«А ты мучился не более трех часов», — вновь обратился я к Назаретянину.
И снова я не услышал ответа.
Небо
Вдруг тело Назаретянина содрогнулось так, словно ой вознамерился сорваться с креста. Вскинув голову, Назаретянин открыл глаза и повел по сторонам мутным, ничего не видящим взглядом.
— Посмотри на меня, Назаретянин, — едва слышно прошептал я и с такой силой стиснул оставшиеся зубы, что все они разом вывалились.
Назаретянин снова вздрогнул и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились. Мое лицо было обмотано бинтами, но он узнал меня.
«Ты сейчас умрешь», — мысленно обратился к нему я.
«Я буду жить вечно», — ответил мне он.
Он по-прежнему не желал признаваться в своих заблуждениях. Но уже то, что распятый услышал мой мысленный призыв, означало, что он уже находится на границе между жизнью и смертью. Он пока еще не видел всей глубины пропасти Небытия, в которую погружался, но он уже и не принадлежал к числу живых.
«Возьми меня с собой», — со скрытой надеждой обратился к нему я.
«Ты знаешь, что это не в моих силах».
«Ради чего все это?» — спросил я.
«Во славу Отца Моего Небесного!»
«Почему же в таком случае твой Отец оставил тебя, чтобы ты в муках умирал на кресте?»
Назаретянин ничего не ответил, но я и без того понял, что заронил в его душу семя сомнения.
Обратив свой взор к небу, он разлепил сухие, покрытые коростой губы и сдавленно прохрипел:
— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..
Это были его последние слова, произнеся которые он уронил голову на грудь и испустил дух.
Я так и не понял, рассчитывал ли он получить ответ на свой вопрос, обращенный в пустоту, или же, даже умирая, продолжал играть на публику?
«Назаретянин, — мысленно позвал я. — Назаретянин…»
Я хотел спросить его, что он теперь думает по поводу вечной жизни, но он не желал говорить со мной.
Я вновь посмотрел на мертвое тело, прибитое к кресту. Жалкое зрелище. Человек не должен умирать подобным образом.
Развернувшись, я заковылял прочь с лобного места — более меня здесь уже ничто не удерживало. Человек, считавший себя Богом, умер. И если даже перед смертью он не смог или, быть может, не пожелал даровать мне избавления, следовательно, никто в целом мире не был на это способен.
Бог умер, а мир оставался прежним. Выходит, он ничего не значил для мира?.. Я особенно не заострял внимания на этом вопросе, потому что впереди у меня была целая вечность для того, чтобы обдумать его. Сейчас мне нужно было найти место, в котором эту самую вечность можно было переждать, не привлекая к себе постоянного внимания любопытствующих.
Я направлялся в сторону пустыни. И хотя передвигался я невообразимо медленно, к утру ноги мои по щиколотку утопали в крупном желтом песке. Я упорно продолжал двигаться вперед, к самому центру раскаленного ада, не обращая внимания на то, как разматываются бинты, которые одни только и помогали моему сгнившему телу сохранять видимость формы.
Когда то, что еще оставалось от моего тела, рухнуло на раскаленный песок и я понял, что уже не могу сдвинуться с места, я наконец-то успокоился. Я сделал все, что мог, и дальнейшее от меня уже не зависело.
Проходили
Проходили века. Я научился пользоваться преимуществами своего нынешнего состояния. Теперь, оставаясь все время на одном и том же месте, я могу общаться с мертвыми и наблюдать за жизнью живых. Назаретянин так и не воскрес. Я неоднократно пытался поговорить с ним, но он не откликается, когда я зову его. Быть может, после смерти к нему все же пришло понимание того, что всю ту боль мира, которую он собирался взвалить на свои плечи, теперь приходится нести мне? Но даже если он и осознал это, то теперь был не в силах что-либо изменить. Назаретянин был мертв так же, как были мертвы миллионы и миллионы тех, кто умер до него. Даже он был не властен над смертью. К тому же этому миру не нужен живой Бог. С него довольно и сказки о Боге.
Я же теперь могу надеяться снова стать собой только после того, как мир прекратит свое существование и все сущее рухнет в пучину Вечного Небытия. Я научился терпению и знаю, что дождусь того момента, когда я, единственный мертвец, способный наблюдать за происходящим со стороны, увижу конец этого мира.
Василий Мидянин
ОН ГДЕ-ТО БЫЛ
Как тебе уже известно, друг Горацио, в мире существует очень много таких вещей, которые даже и не снились подавляющему большинству умных и уважаемых людей как в нашей стране, так и за рубежом.
Непосредственной причиной грандиозных событий, происшедших с пенсионером Семеном Петровичем Лисовским в Царицынском парке, послужил двенадцатый том собрания сочинений Станислава Лема. Семен Петрович болел Лемом с середины шестидесятых, когда в очередном томе «Мира приключений» случайно наткнулся на его роман «Непобедимый». Это был катарсис, и с тех пор Лисовской читал исключительно фантастику. Со временем у него появились новые фавориты — Брэдбери, Шекли, Саймак, Гаррисон, однако все они понемногу исписывались либо совершали неблаговидные поступки, чего привыкший к военной дисциплине Семен Петрович одобрить никак не мог. Рэя Брэдбери он начал презирать после одного телевизионного интервью, в котором мэтр поведал миру о том, что вряд ли стал бы писать многие из своих мрачных рассказов-предупреждений, если бы знал, что Америка будет так славно процветать в конце XX века. Таким образом, вышеупомянутый писатель отказался от собственного гениального творческого наследия в пользу порносайтов глобальной компьютерной сети Интернет, «Диснейленда» и нескольких сотен сортов водянистого мороженого, за что и был беспощадно изгнан из жизни Семена Петровича. Шекли совершил не менее серьезную ошибку — словно жалкий новичок, взялся дописывать за Фостером сто пятьдесят восьмую часть «Чужих», потерпев в этом деле вполне заслуженный крах. Саймак создал слишком много халтурного фэнтези, Гаррисон осчастливил своих поклонников невнятными псевдоисторическими романами — и лишь Лем, дружище Лем, тонкий, едкий, циничный пророк с безумной фантазией и горькой усмешкой на старческих губах, всегда оставался на высоте. Даже его провалы зачастую были на порядок выше серьезных достижений большинства других авторов. Поэтому где-то даже символично, что именно его новая книга вытащила Семена Петровича в то роковое утро из дому и направила в сторону Царицынского парка, где заслуженный пенсионер решил совместить удовольствие от чтения с непродолжительной солнечной ванной на скамеечке.