Наша Рыбка

Козинаки Марина

– Эй-эй, погоди! – вырвалось у меня, и я вскочил на ноги. – Куда это ты? Я сам заплачу.

– Мы заплатим, – поправил меня Петя, я пожал плечами.

Ярославна улыбнулась:

– Но я же вас пригласила! С какой стати вы будете за меня платить?

Я отмахнулся от нее и в поисках кошелька принялся выгребать из рюкзака вещи.

– Не люблю, когда девушки пытаются за себя платить. Или тебя это оскорбляет?

Она посмотрела на меня чуть удивленно, а потом сказала со смехом:

– Не оскорбляет. Но в последнее время все больше моих знакомых не платят за девушек. И никто из них пока не придумал, как об этом с девушками договариваться.

– Поэтому ты решила платить сама?

– Мне

не сложно, – она пожала плечами. – Но судя по этому, – она указала на цветы, – могла бы и догадаться, что вы ну… из старого мира.

Петя в это время сунул деньги бармену, заплатив за нас всех. Ярославна ничего не видела. Она опять стала серьезной и вдруг сказала мне:

– А ты славный, хоть и с патриархальными замашками. Твоим девушкам, наверно, сильно везет.

– Зато ему с ними – нет, – ответил Петя, выставив меня несчастным романтическим героем в глазах Ясны, за что я обязан ему по гроб жизни.

Дома я был ровно в восемь.

– Там что, так метет? – прямо с порога спросила моя старшая сестра Соня и принялась стряхивать снег с моей куртки и волос. – Все ходишь без шапки?

– Конечно, он же у нас взрослый! – съязвила вездесущая Маринка. – Вдруг девушки на него не будут заглядываться, если он шапку наденет? Хотя в шапке он правда похож на умственно отсталого.

Я хотел толкнуть ее, чтобы ускорить ее путь до кухни, но в кармане завибрировал телефон, и Маринка прошла мимо меня. Я взял трубку, перед этим не взглянув на экран.

– Привет, я доехала, – сказал мне резковатый голос.

Я сразу же оценил масштаб этого удивительного события: ОНА мне позвонила! Она позвонила МНЕ!

– Ясна… – только и смог выговорить я. – То есть яснО.

В ответ смешок.

– Я тоже доехал. Только что зашел домой. – На меня из-за угла смотрела любопытная Маринка, поэтому я кое-как стянул ботинки, побежал в ванную и от волнения снова стал немногословным. – Значит, нам с тобой одинаково… Слушай, я фигню какую-то сказал, там, ну… в кафе. Что не люблю, когда девушки сами за себя платят. Я на самом деле об этом даже никогда не дум…

– Игорь. – Она меня перебила, я тут же замолчал и несколько секунд слушал тишину на том конце. – Знаешь… я хочу вас попросить, тебя и Петю… Ну мало ли, вдруг вам опять взбредет это в голову… не дарите мне, пожалуйста, по два букета за раз. Очень тяжело объяснить моей маме, откуда у меня взялось столько цветов. Она у меня консервативная. Примерно, как ты.

Она засмеялась, я тоже:

– Хорошо, я понял. Мы с Воронцовым в следующий раз как-нибудь между собой разберемся.

Попрощались мы быстро, но на веселой ноте. Мне хотелось сразу уснуть, но не получалось. Я лежал в туманном полусне, пока Маринка смотрела фильм за моим компьютером.

– Иди к себе. – Я попытался прогнать ее из комнаты.

Сестра высунула одно ухо из-под наушника:

– Мой ноут умер. Ну пожалуйста, разреши мне досмотреть здесь.

Я отвернулся к стенке. На самом деле мне вовсе не хотелось, чтобы она уходила. Было даже что-то приятное и успокаивающее в ее присутствии, в легком поскрипывании стула, когда она меняла позу, в ее увлеченности беззвучной движущейся картинкой. Я лежал под одеялом и все думал о Ясне, о ее голосе, о том, как по-другому она сегодня выглядела, о ее узком черном платье и о совершенно неожиданных гранжевых ботинках, в которых, наверное, было уже холодно ходить. А как у нее блестели глаза, когда она говорила о предназначении журналиста, – ей бы родиться первопроходцем, космонавтом, революционером! В ее веселом смехе не было ни капли кокетства, как и в ее улыбках, адресованных нам с Петей, и в ее звонке. От этого, правда, было немного обидно.

Утром я со страшной гордостью сообщил Воронцову, что она мне звонила, и с несвойственным злорадством отметил, как он

скис.

А потом прошло около трех недель, может, даже и больше – невыносимый срок, – в течение которого я не видел Ясну. Она была все время занята, начала готовиться к сессии, но однажды все-таки позвонила. Попросила домашний номер Петиной бабушки и сказала, что перезвонит туда, когда мы будем вдвоем. Так и случилось. Мы разговаривали по громкой связи часа четыре, пока я не спохватился и не понял, что закрылось метро и что мне теперь придется брать такси. Тот телефонный разговор кажется теперь таким далеким, словно произошел не просто много лет назад, а в совершенно иной эпохе: за миг до того, как сама эпоха подошла к концу и звонить по домашнему все перестали.

К началу зимы в университете наступил ад. Пришлось засесть за курсовой проект, но голова была забита совсем не тем. Нервы сдавали, факты просто не помещались в голову, а мы тем временем говорили только об одногруппнике Юрке, которого задержали на первом из целой череды протестов, схватили прямо на Чистопрудном, когда он, ничего предосудительного не сделавший, сворачивал в переулок. В очереди на сдачу – кто наивно, кто красноречиво и яростно – спорили о том, что происходит на улицах города, хвастались фотографиями с плакатами, а потом понуро вваливались в кабинет. Перед экзаменами я начинал ненавидеть всех художников, всех исследователей, все в мире направления в искусстве. И забывал тут же все прочитанное: и то, что не оставляло во мне никакого следа, и то, что восхищало. Из преподавателей особенно меня убивала профессорша по итальянскому, которая мало того, что свирепствовала, так еще и постоянно называла меня Толстым вместо Чехова, считая эту шутку крайне остроумной. Я вообще стал раздражительным и злым. В глубине душе хотел даже оказаться на месте неудачливого Юры. Что-то похожее творилось и с Воронцовым. Он дико, так же наивно и яростно разругался с одним преподавателем – откровенно нахамил ему, словно развязный школьник. Проблемы могли всплыть серьезные – это был брат декана. Но тогда это не стоило нашего внимания, почти не трогало. Мы кое-как справлялись с зачетами, а сами следили только за тем, что происходит в Москве. Не волновали неуды и двойки, недопуски, придирки преподавателей. А вот полные автобусы других студентов, которых свозили на пропровительственные митинги, обещая высшие баллы в зачетке, разжигали в сердцах гнев.

В один из тех дней в перерыве между двумя парами итальянского ко мне вдруг подошла Лера. Наше с ней общение с недавних пор изменилось: мы почти не разговаривали, но, встречаясь случайно взглядами, улыбались бегло и хитро, будто связанные нехорошей тайной. Она спросила совершенно неожиданно, какие у меня на вечер планы.

– За этим вопросом к Воронцову! – ответил я, даже не подумав о какой-нибудь вежливости: я был взбешен идиотизмом пофессорши, которой давно пора было на пенсию, и совершенно не мог сосредоточиться на таких мелочах, как мои сегодняшние планы. Возможно, дело было и не в ней. От никудышной пары я спасался перепиской с маминым братом Мишей в фейсбуке. Горячая война за честные выборы разворачивалась и там тоже, в ход шла тяжелая артиллерия: дядя называл меня ведомым, недалеким и ещё «дурачком», чем себя и скомпрометировал. Я вырубил телефон и гневно уставился на доску.

Лера постояла рядом пару секунд, а потом развернулась и поплыла к своему стулу. Только в начале следующей пары я сообразил, что, должно быть, ее обидел. С моего места было видно ее задумчивое лицо, темный пушок волос – и не кудрявых, и не гладких, длинную шею с нежной венкой возле уха. Она больше не поворачивалась в мою сторону и, не моргая, смотрела в раскрытый словарь. В сущности, Леру казалось мне хорошей милой девушкой, не то что Дроздова, у которой прямо на лбу была прописана вся натура.