Наша счастливая треклятая жизнь

Коротаева Александра

Топор

У мамы было оружие. Топор. Непонятно, в каком месте в доме она его держала, но появлялся он у нее в руках всегда неожиданно и кстати.

Нанке было лет восемь, когда, придя из школы, у порога нашего дома она увидела змею. Светло-бурое небольшое тело было помечено зигзагообразной темной полосой. «Мама, у нас змея!» В мгновение ока мама оказалась на пороге уже с топором. «Да, это не уж и не полоз. Это степная гадюка. Отвернись!» — приказала она Нанке. Накинув на змею кусок серой оберточной бумаги, несколько раз рубанула по ней точными движениями заправского повара. Выбросив на помойку изрубленную непрошеную гостью, она вымыла лицо и руки, села на маленькую скамеечку

в палисаднике. Как сторож, долго сидела на пороге нашего дома с бледным суровым лицом.

Однажды ночью в дверь постучали. Не включая света, мама встала и подошла к окну. Мужской голос что-то ей тихо говорил. Мы слышали, как она строго сказала: «Иди домой. Проспись. Завтра тебе будет стыдно за свои слова», — и снова легла в постель. Через какое-то время в дверь стали ломиться. Мама подошла к окну с топором и спокойно произнесла: «Посмотри сюда. Видишь топор? Первое, что я сделаю, когда ты войдешь, — раскрою тебе череп». Стало тихо. Потом слышно было, как хлопнула калитка, — и снова тишина. «Мама, а кто это? Что ему надо?» — забеспокоились мы. «Да дядька один… Спите. Не бойтесь. Он больше не придет».

Она положила топор под кровать и легла. Слышно было, как она потом тихонько засмеялась, а может, заплакала…

Нож

Был поздний летний вечер, вырубилось электричество, и мы сидели на кухне с керосиновой лампой. Вдруг совсем рядом раздались шум и крики. Звякнуло окно нашей веранды, посыпались стекла. «Опять драка!» — с досадой сказала мама и, сверкнув очками, приказала нам сидеть, никуда не выходить. Как только мама ушла, мы, естественно, тут же оказались на веранде. Она ходила ходуном, как в шторм лодка.

Дрались соседские мужики. Фонари не работали, и следить за тем, что происходит, было трудно. Но слышно было хорошо. Кряхтели, сипели, крякали, надсадно тужились. Сшибались крепкие мужские тела, и мокрые удары по лицу отзывались дребезжанием стекол нашей веранды. Шершавя асфальт, усердно топтались ноги. Вдруг какая-то тетка высоко крикнула: «Нож!» — и все стихло. Кто-то хрипло пообещал кому-то новый срок, кто-то тихо на него согласился. И вдруг мы услышали спокойный мамин голос: «Федя, а кто мне будет завтра стекло вставлять? У меня мужа нет, как ты знаешь. Давай-ка свой нож, я тебе завтра его отдам, когда стекло вставишь». Дальше слышим: «Сима, прости! Сима, веришь, нет? Падла буду, но стекло у тебя завтра будет стоять, или я тут всех на хуй на пятаки порежу! Веришь ли ты мне, Сима?»

А наутро мама отдавала дяде Феде нож и любовалась новым стеклом на веранде.

Варвары

Мотя, Васька, Борька, Машка — поросятам обычно давали такие имена. Их кормили помоями, похлопывали по бокам, чесали за ухом, говорили ласковые слова. Те не оставались в долгу: приветствовали своих хозяев радостным хрюканьем и быстро набирали вес. Осенью их резали. То здесь, то там слышался отчаянный душераздирающий визг, и мама с тихими проклятиями, в которых звучало «варвары» с раскатистым «р», закрывала окна и не разрешала нам выходить на улицу. Если же мамы дома не было, мы, заслышав свинячий визг, пронизывавший всю округу, бежали смотреть, как совершается убийство.

Несколько мужиков загоняют свинью в тупик между сараями и, опрокинув ее на спину, наваливаются на нее и всаживают в сердце длинный, хорошо отточенный нож. Были случаи, когда свинья вырывалась и бегала с уже вонзенным ножом, а ее снова ловили и убивали.

Мы молча, не мигая, как завороженные, смотрели на эту пляску смерти. Свинья крутилась, мужские сандалии скользили по асфальту, и все хрипело, рвалось, взбрыкивало. Короткие, похожие на вскрики реплики мужиков были страшнее, чем визжащая свинья: «Давай! Держи! Сади! Еще! На! Йеха! Эхма!» Мы шумно, на грани обморока, подлавливали

воздух открытыми ртами, когда оказывалось, что дело еще не сделано и жертва жива. Это была наша местная коррида. Нужно было не пропустить последний вздох, всхлип, судорогу. Нужно было поймать то мгновение, когда наступает преображение живого в мертвое.

Перед смертью свинья начинала стонать. Мужики лежали на ней, продвигали толчками нож до самой рукояти, а она своими задранными ногами обнимала их и пела им на ухо тихую спокойную последнюю песню. Что-то было любовное и секретное в этом смертном объятии.

Потом мужики свинью долго шмалили, рассекали грудину и брюхо и прямо из теплого чрева кружкой черпали кровь и пили ее, пачкая небритые подбородки. Тушу рубили, и она превращалась в обыкновенное мясо, никак не напоминающее Ваську, Борьку, Машку.

Вечером в Городке у кого-то играла музыка, пахло паленой щетиной и жареной кровяной колбасой. А мы с Нанкой никак не могли заснуть и таращились в темноту.

Любовь

У нас были две кошки. Маняша и Юся. Маняша была трехцветная, черно-рыже-белая, яркая, как лоскутное одеяло, с зелеными пронзительными виноградными глазами. Юся — дымчатая пушистая варежка с наивным бесстыжим взглядом. Родились они от одной соседской кошки с разницей в год. Характер у той и другой был атаманский. Славились они на весь Городок своими проказами и красотой. Курортники, проходя мимо нашего палисада, всегда останавливались, любуясь на них и на котят, которых кошки беззастенчиво кормили прямо под кустом сирени. Обычно кошки наши гуляли в одно время, потомство приносили с разницей в день-два, и мы обрастали котятами в мгновение ока.

Однажды, когда они во дворе вылизывали свое бесчисленное потомство, в открытую калитку вбежала соседская охотничья собака Вешка. Юся, мгновенно превратившись в дикобраза, вскочила ей на спину и пролетела таким манером по главной улице Городка, вгоняя в мистический ужас прохожих. Иногда ночью Юся ломилась в форточку с задушенной курицей. Наутро мама бежала к соседке расплачиваться за невинно убиенную живность.

Маняша же ходила на берег к рыбакам и на мели ловила рыбку. Принося ее домой, она громко звала нас, чтобы мы оценили ее еще живую добычу. Вороватая она была страшно. Однажды белым днем стащила у соседа мясо, килограмма на два весом, и волокла его через всю улицу домой. По оставшемуся мокрому следу на асфальте мама вычислила, у кого была совершена кража. Войдя к соседу, увидела его совершенно обалдевшим от пропажи. Тот никак не мог себе объяснить исчезновения огромного куска и искал его чуть ли не под подушкой. Увидев маму с мясом, он почти со слезами на глазах бросился обнимать ее. На просьбу мамы не мстить кошке рассмеялся: «Ну что ты, Сима?! Ты мне жизнь подарила! Если бы Рая узнала, что я потерял мясо, она бы меня убила!»

Неисправимая Маняша продолжала воровать. Застать ее за этим преступным занятием было невозможно. Однажды, пожарив рыбу, мама накрыла крышкой сковородку, поставила ее в шкафчик и плотно закрыла дверцу. Убедившись, что на веранде кошек нет, мы заперли дверь и ушли по своим делам. Вернувшись и увидев полупустую сковородку, мама расхохоталась: «Мерзавка! Я так и знала! Я ее когда-нибудь кому-нибудь отдам!»

Зимой наши кошки спали в кухне на буфете, когда-то сделанном папой. Там они чувствовали себя комфортно и даже таскали туда своих котят. Мы приставляли к буфету табуретки и могли проводить часы, наблюдая их жизнь. Подросших котят раздавали, но однажды одного котенка пристроить не удалось. Так у нас появилась Мурочка. Теперь Маняша и Юся, каждая, были озабочены только тем, чтобы Мурочка сосала сиську только у нее. Стоило Мурочке лечь под бок к Юсе, как Маняша, не выдержав и пяти минут, забирала ее к себе на живот. Так и таскали ее та и другая к себе.