Наша старая добрая фантастика. Создан, чтобы летать
Шрифт:
Генри Клевинджер прерывисто вздохнул и протянул руку Грейсону.
— Доктор, я…
— Вы можете спокойно лететь домой хоть сегодня же. Когда Оскар сможет вернуться, мы вам сообщим. Что касается денег…
— Я помню, доктор.
— Я в этом не сомневался.
Глава 18
— Как ты себя чувствуешь, Лопо?
Он неуверенно посмотрел на меня и хотел было тут же по привычке спрятать глаза, но вспомнил, что я ему говорил.
— Я
Теперь, когда я мог смотреть на него и он не отводил взгляда, я впервые увидел, какие у него были удивительные глаза — доверчивые и нетерпеливые. Как у ребенка.
— Так нужно было, Лопо. И давай договоримся: я буду называть тебя не Лопо, а Оскаром.
— Оскаром?
— Да, Оскаром. Так звали твоего человека-брата. Он умер.
— Что значит «умер»? Ушел в Первый корпус? Почему я его не вижу тут? Мы ведь в Первом корпусе?
— Да… Оскар, в Первом. Представь себе, что ты видишь птицу.
— Какую птицу?
— Все равно какую. Просто птицу.
— Просто птиц не бывает. Есть урубу, колибри, мараканы, байтаки…
— Ну хорошо. Ты байтака. В тебя выстрелили из ружья и попали. Что с тобой станет?
— Я упаду на землю. А может быть, застряну в сучьях и меня будет трудно найти.
— Это понятно, дорогой… Оскар. Но ты будешь живой?
— Нет, конечно. Байтака не будет живой.
— Но ведь она не попала в Первый корпус?
— Нет. Байтака не слепок и не человек. Зачем ей в Первый корпус?
Я вздохнул. Я на мгновение представил себе, что мне со временем придется объяснять ему, как функционирует биржа и что такое университет. Но Лопо — «Оскар» не вызывал у меня раздражения. В нем было, наверное, килограммов семьдесят пять веса, и вряд ли я мог бы легко справиться с ним, но я испытывал чувство покровительства.
— Байтаке, конечно, не нужно в Первый корпус. Давай по-другому. Ты умеешь представлять? Видеть в голове то, что глаза сейчас не видят? Ты можешь представить себе сейчас Заику?
— Могу. — Он улыбнулся удивительно нежной улыбкой. — Конечно, могу. Я всегда вижу ее, даже когда глаза ее не видят.
— Тогда представь, что мы идем по лесу. Нет, лучше представь, что мы плывем по реке в лодке. Представляешь?
— Да.
— Ты слышал о таких злых рыбках пираньях, которые набрасываются на все, что попадает в воду?
— Нет.
— Ну, поверь мне: такие рыбы есть. И вот я неосторожно перегнулся через борт лодки и упал в воду. Плавать я не умею и сразу пошел ко дну…
— Нет, ты не пойдешь на дно, — твердо сказал Лопо-Оскар.
— Почему?
— Потому что я брошусь в воду и вытащу тебя. Я не хочу, чтобы тебя съели рыбы. Как я вернусь один, как я буду без тебя?
— О господи!
— Господи?
— Некоторые
— Большой Доктор? Он Большой Доктор?
— Гм, дорогой мой, вряд ли стоит его называть доктором. Но давай не все сразу. Я упал в воду, и на меня набросились пираньи, кайманы. Я проломил голову о сук под водой. Ты видишь эту картину?
— Вижу. И мне очень жаль тебя.
— Я буду после этого живой? Ты сможешь со мной разговаривать? Ты сможешь видеть меня глазами?
— Н-нет.
— А я перед этим ведь не ушел в Первый корпус.
— Это верно, но как ты не понимаешь… Ты попал в Первый корпус, когда упал в воду и тебя разорвали пираньи.
— Но тело мое осталось ведь в воде, в желудках у пираньи, в пасти кайманов?
— Конечно. Но рыбы ведь не могли съесть твои слова. А у тебя много слов. Почти все слова у людей, у слепков совсем мало слов. Поэтому все слова, которые остаются после человека, забирают в Первый корпус. Теперь ты понял?
Лопо-Оскар смотрел на меня со снисходительной добротой. Должно быть, он думал: вот сидит человек. У него, казалось бы, много слов, не то что у бедного слепка. И он ничего не понимает.
Я улыбнулся и положил ему на голову руку. Я не большой дока по части ласки, но мне этот жест почему-то всегда кажется необыкновенно интимным.
Лопо-Оскар замер на мгновение. Как зверек, который и боится чужого прикосновения и смакует его.
— Ты смягчаешь мое сердце, — мягко сказал он. — Как покровительница. Она также кладет мне иногда руку на голову…
Мне вдруг стало стыдно за все те чувства, что я испытывал к бедной Изабелле Джервоне. Если мое сердце тянется к этому существу, что же должна была испытывать немолодая, некрасивая, одинокая женщина, которая с риском для жизни научила его словам. Она любила его. Она убила Оскара Клевинджера, убила себя и спасла тем самым Лопо. Какая мать могла сделать больше?
— Отдохни, Оскар, боюсь, что мы с тобой слишком много говорили.
— А ты уйдешь? — спросил он меня.
— Да.
— И выйдешь из Первого корпуса?
— Да.
— И увидишь Заику?
— Да.
— А я могу пойти с тобой?
— Нет, Оскар, ты должен остаться здесь.
— Да, — вздохнул он, — ты говоришь правильно. Из Первого корпуса никто не выходит. Знаешь что? — Его лицо вдруг озарилось улыбкой. — Может быть, мне дадут твердую руку или ногу, называется про-тез, и тогда я смогу выйти и увидеть Заику? Так ведь бывает.
— Нет, никто не заберет ни твоих ног, ни твоих рук, Оскар. Ты теперь не слепок Лопо, ты человек Оскар. Ты обменялся с твоим больным человеком-братом.