Наша восемнадцатая осень

Внуков Николай Андреевич

В кухне меня обнимает мать. Лицо у нее мокрое, глаза красные,

– Может быть, это ошибка, – шепчет она. – Может быть, они что-то там перепутали. Тебе еще через два месяца восемнадцать, а призывают только с восемнадцати… Надо сходить, выяснить…

Я перечитываю повестку: "…надлежит в шестичасовой срок…".

Это приказ.

Первый в жизни военный приказ, который я обязан выполнить,

И никаких путаниц. Я ни разу не слышал, чтобы в военкомате ошибались.

Мать начинает суетиться. Она то бросается на кухню, то к шкафу с одеждой, то выбегает во двор, и все у нее получается как-то невпопад, не так,

как всегда. И на меня она смотрит какими-то странными глазами, как будто я уже навсегда обречен. Меня это злит, и в то же время я понимаю ее; она остается одна, совсем одна в доме,

– Ты ешь побольше, – говорит она, когда я усаживаюсь за стол, и придвигает ко мне сковородку с картошкой и кофейник. Сама она ни к чему не прикасается, просто сидит напротив и смотрит, как я выбираю из картошки вилкой румяные кусочки сала. Мне тоже не особенно хочется есть. Только сейчас до меня доходит, что я долго, очень долго не увижу наши уютные комнаты, наш сад, нашу тихую улицу, наш город.

– Тебе лучше надеть старый костюм, – говорит мать, – В части вам выдадут обмундирование, а все гражданское сожгут. Они всегда так делают.

Я выпиваю кружку горячего кофе с молоком и начинаю собираться, В кладовке нахожу свой старый рюкзак, сильно полинявший от дождей и солнца. С этим рюкзаком я ходил в горы. Он был со мной в Баксанском ущелье и на Безенгийском леднике. Он видел тихий блеск Голубых озер и дышал воздухом Приэльбрусья. В нем я приносил из леса тронутую морозом рябину, янтарную алычу и рубиновый душистый кизил. Один из ремешков на карманчике оторвался, надо было пришить его, но я все время забывал. Ладно, можно обойтись и без ремешка, в крайнем случае его заменит веревочка. Кстати, не забыть иголку и нитку. Я знаю, как трудно без них в походах…

Фляжка у меня тоже есть. Хорошая, алюминиевая, обшитая серым шинельным сукном. Настоящая военная. Если намочить сукно, то вода в ней долго останется холодной даже в самый жаркий день.

И просто необходимо прихватить с собой перочинный нож. Интересно, почему в повестке ничего не сказано про нож? Ведь нож солдату так же необходим, как кружка и ложка, может быть даже он важнее. Нож у меня тоже отличный. Клинок длиной больше ладони, настоящий кинжал. Мне его сделал отец на заводе из чудесной подшипниковой стали. В классе все мальчишки пробовали свои перочинники на моем. Мы рубили лезвие лезвием, и на моем никогда не оставалось зарубок.

Мне хотелось бы взять и компас, но он, наверное, не понадобится. В армии далекие переходы никогда не делают в одиночку. Нет, пусть компас останется дома. Когда я вернусь, он так же будет лежать на столе, напоминая о лесе, Безенге и Голубых озерах.

Все отобранное я складываю на письменный стол.

Не должно быть ничего лишнего, и в то же время это должны быть самые необходимые вещи. Например, блокнот и два карандаша. Фотографии матери и отца. И еще одну крохотную карточку, которую я всегда носил в записной книжке. Ее подарила мне Тоня Селина в тот день, когда мы получали паспорта.

Мать приносит два носовых платка и две пары носков, чистеньких, еще теплых от утюга.

– Я там отрезала тебе кусок шпига и сварила десяток яиц. Хлеб мы выкупим в магазине по дороге, я попрошу, чтобы нам отпустили на два дня.

Что такое? Уж не думает ли она меня провожать? Терпеть не могу, когда кто-нибудь меня провожает! А особенно

когда слезы и всякие глупые сентименты…

– Мама, – категорически говорю я. – На призывной пункт я пойду один.

– Хорошо-хорошо, – быстро отвечает она и исчезает на кухне. В письменном столе я нахожу свое приписное свидетельство, Маленькая, в четыре странички книжечка в серой бумажной обложке вроде членского билета санитарного добровольного общества. Фамилия, имя, отчество. Год рождения. В графе "Особые отметки" написано: "Окончил 110-часовую программу всевобуча при школе № 2".

Всевобуч – это всесоюзное военное обучение. Сразу после начала войны оно было введено по всей стране. Каждый служащий, каждый колхозник, каждый мальчишка в школе должен уметь стрелять, бросать гранаты, собирать и разбирать винтовку образца 1891 дробь 30-го года, владеть приемами штыкового боя, ориентироваться на местности и знать устав строевой службы. Каждая женщина или девушка должна уметь перевязать раненого, сделать искусственное дыхание, наложить шину на переломленную руку или ногу, а также по-пластунски вытащить раненого из боя.

Нам, мальчишкам, очень нравилось военное дело. Все на этих уроках было четко и до конца понятно, не то что на физике или на химии. Да и на каком еще уроке можно было пойти на стрельбище и расстрелять обойму настоящих боевых патронов по поясной мишени?

А вот девчонки военное дело не любили и старались всякими способами отвертеться от полевых занятий. Но им это редко удавалось.

Ну вот, кажется, собрано все, что нужно. Не так уж много. Совсем небольшая кучка вещей, Займет не больше половины рюкзака,

…Что же еще взять с собой? Может, какую-нибудь книгу?

Я подошел к этажерке.

Разноцветные томики тесным строем стояли на полках.

В самом низу те, что давно уже не открывались, те, которые мне покупали, когда я был в третьем и четвертом классах. "Соленый ветер" Лухманова, "Животные-герои" Сетона-Томпсона, "Таинственный остров" Жюля Верна…

Полкой повыше – те, которые покупал я сам, Это уже шестой класс. Стивенсон, Дюма, Фенимор Купер, Джек Лондон. Я зачитывался далеко за полночь, иногда до самого утра, и тогда шел в школу покачиваясь, плохо соображая, что делается вокруг. В те ночи я поочередно был то Джимом Хокинсом на острове сокровищ, то благородным д'Артаньяном, то отважным Ункасом или Мэлмутом Кидом. Я жил на атоллах южных морей в хижине под пальмовой крышей, бродил по улицам средневекового Парижа в компании веселых гвардейцев роты Дэзэссара, охотился на гризли в глубоких ущельях Аллеганских гор и грелся у костров в ледяных лесах Аляски. Это было золотое время первооткрывательства и романтики.

А в седьмом классе произошел резкий и неожиданный поворот, Я неистово увлекся Чеховым. Я охотился за его книгами повсюду, выменивал их на марки и на потрепанные выпуски Луи Буссенара, Райдера Хаггарда и Оливера Кэрвуда, невесть какими путями попадавшие ко мне. Вскоре Чехов занял целую полку. Здесь были тяжелые с золотом дореволюционные тома и простенькие сборники рассказов, обтянутые мышиного цвета дерматином, пухлые однотомники и совсем тоненькие книжечки, похожие на брошюры, Я с неохотой снимал их с этажерки. И если знакомые просили у меня почитать Чехова, я поспешно переводил разговор на Джека Лондона, Луи Жакольо или Густава Эмара, уверяя, что лучшего чтива нет на свете.