Наше преступление
Шрифт:
Парни вздрогнули, пораженные появлением нежданного обличителя. Все сразу, в испуге обернули головы к горе.
Не больше как в двадцати шагах от них трусил охлюпью на лошади мужик.
– Арестанты! середь бела дня человека зарезали... Это как, а?.. в бессудной земле што ли, а?...
– продолжал выкрикивать мужик.
Несколько секунд растерявшиеся убийцы стояли как вкопанные, опустив руки.
– А тебе чего надыть? ты што суешься не в свое дело? – не сразу и несмело крикнул Сашка и, под влиянием новой, неожиданной,
– Братцы, не выпускай, лови, лови, а не то пропали наши головы.
Парни ринулись за ним.
Мужик не сразу понял опасность своего положения. Убийцы были уже не более чем в трех шагах от него, когда он наконец сообразил, что теперь не им, а ему от них надо спасаться, пригнулся к холке лошади, зачмокал, заболтал ногами и локтями. Лошаденка пустилась вскачь.
Парни понеслись за ним, мужик, испуганный до полной потери сознания, не откликнулся больше ни единым звуком и все гнал свою лошадь, а убийцы, преследуя, кричали: «Не выпущай, лови, лови!...
У изгороди барского парка, спускавшейся по крутому обрыву к самой реке, уставшие от сумасшедшего бега парни стали отставать.
Мужик все продолжал скакать, болтая ногами, пока его силуэт с лошадью не скрылся за поворотом улицы маленького сельца Хлябина.
– Это... это Степка Рудой... из Горушки... я его сразу признал... Степка... Степка... Пропали, братцы, наши головы... заберут... свяжут... И до дома не дойдем... свяжут...
– едва переводя дух от быстрого бега, чуть не плача, говорил Ларионов.
– Ежели Степка – ничего, робя, – сказал Сашка.
– Степка, Степка, - подтвердил и Лобов, – я его знаю...
– Ничего... мы с им дружки... не робей, робя... Я с им это дело улажу...
– Робя, бери его за руки да за ноги... да под кручь... али камень на шею, да в воду... Чего ж тут?
– предложил Горшков.
В растерянных головах у всех сверлила одна мысль: как быть? и предложение Горшкова всем убийцам показалось единственно целесообразным и спасительным.
Они побежали назад к Ивану.
Сумерки уже окутывали землю, и только светлая неширокая полоса на западе умеряла мрак.
Убийцы остановились над тяжело всхрапывающим Иваном.
– Чего на него глядеть?! Бери его, Сашка, за ноги, я за голову, а ты, Федор... – начал было Горшков. Парни нагнулись.
– Аай, братцы...
– в ужасе протянул Ларионов, мгновенно разгибаясь и откидываясь назад.
– Голова человечья... и... борода... и... вот вам хрест... – Ларионов крестился, сняв фуражку, и на бледневшем в полумраке лице его и в выпученных глазах выразился ужас.
Все обернули головы к горе.
На самой ее вершине блеснуло и тотчас же погасло маленькое пламя.
Все безмолвно, растерянно переглядывались, только Сашка не потерял присутствия духа.
– Пойдем!
– властно
Отважный, на момент упавший было духом Лобов встрепенулся. По примеру Сашки, он схватил с земли один из окровавленных камней.
И они, что было сил, кинулись в гору. Но и тот, кто был на горе, поднялся и, как спугнутый заяц, бросился наутек по направлению к городу.
Парни, хотя и утомленные, но подгоняемые страхом упустить нового опасного свидетеля, гнались за неизвестным во весь дух. Расстояние между преследовавшими и убегавшим стало значительно уменьшаться тотчас же, как только они, пробежав вершину, понеслись по противоположному пологому склону горы.
Незнакомец оглянулся и, видимо, решив, что скрыться ему не удастся, остановился и обернулся лицом к парням. Парни с двух сторон вцепились в него, как клещи. Один хватил за плечо, другой за горло.
– Братцы, это я... Ванька Демин... не признали?...
– говорил преследуемый, глубоко отдуваясь.
VIII
ойманный был шепталовский мужичонко-бобыль, лет под тридцать. В околотке его считали дураком, потому что крестьянством он не занимался и ни к какому другому делу не прибился.
С весны он обыкновенно исчезал из деревни, все теплое время года Бог весть где бражничал и только к осени возвращался домой и до весны садился на хлеба к своей полуслепой, немощной матери.
Этого невзрачного, разнолапого, с короткой, кривой шеей, пьяницу-бездельника в околотке побаивались, потому что он никому не спускал, не уклонялся от драк и по мужицкому выражению «не дорожил собой».
– Убью, сожгу! Мне што? С меня взятки гладки!
– было обычной угрозой.
– А ежели в каторгу, так и там солнце светит!
– Заклянись сычас, что не видал нашу работу, а не то тут тебе и крышка будет!
– прохрипел Сашка, так сильно встряхивая Демина за ворот старой ватной полупальтушки, что та затрещала.
Вертким движением маленький Демин выскользнул из мощной руки Сашки.
– Што вы? Што вы, братцы?!.. Вот те Христос, я ничего не видал и ничего не знаю, братцы...
– тихонько пятясь от парней и, как затравленный зверь, озираясь по сторонам, говорил он. – Иду себе и слышу, быдто бунт под горой... я и присел... прежде хотел... чиркнул серинку... штой-то дюже покурить захотевши, и больше ничего не видал...
– Заклянись, а не то тут твой и конец... нам все едино, - продолжал хрипеть Сашка, занося топор над головой Демина, а с другой стороны Лобов держал в руке наготове увесистый камень.
Иван, оглядев парней и не видя выхода, не на шутку вструхнул и даже присел на своих коротких вовнутрь ступнями ногах.
– Да што вы, братцы? За што? За што? Што я вам худого сделал? Вот вам Христос, вот вам мать Пресвятая Богородица, Микола милостивый, ничего я не знаю, братцы... ничего не видал...