Наше преступление
Шрифт:
Демин лежал в телеге Мирона в полном бесчувствии и, как ни расталкивали его спутники, не просыпался.
Тут же, у казенки, кумовья встретили пьяного Рыжова с соленым сазаном под мышкой.
Так как он был первый обличитель убийц Ивана, то мужики прихватили и его с собой.
На подъезде квартиры следователя мужики кричали, стучали и топали ногами.
Вышедшая на крик прислуга заявила им, что в пьяном виде к барину являться нельзя. Мужики обругали ее и продолжали стучать в дверь.
Пришлось самому следователю выйти на крыльцо
Мужики чрезвычайно оскорбились, особенно Леонтий. Пьяными они себя никак не признавали.
– Кто, мы пьяны? – возражал Леонтий, когда за следователем еще не успела захлопнуться дверь. – Ты, должно, сам со вчерашнего не проспался, а мы не пьяны, мы, может, еще хлеба не ели... а ты: пьяны... Мы вот убивцев поймали, а ты выгоняешь... Нешто это порядок? а?
Мужики сели в телеги и так как считали себя несправедливо обиженными, то, чтобы утешиться, поворотили лошадей опять к казенке.
– Врешь, ваше благородие, – кричал по адресу следователя, едучи по улице, Леонтий. – Мы знаем, как ты убивцев покрываешь. Мы тебе по пятьдесят рублев из-под полы в руку не суем да лукошками яйца да масло не таскаем... Палагея-то шапталовская надорвавши, корзины да лукошки на кухню тебе таскавши... Оттого ты убивцев и оправдываешь, а мы по правде живем.
– Мы мужики-серяки, оттого нас нигде и не принимают... – сказал Мирон. – Мужика везде забижают, везде мужику последнее место. Рази это правильно, кум?
– Известно, кабы господа приехали, так не такой разговор бы был... а то нас мужиков хуже, чем за собак считают... Вон за господскую собачку нашего брата-мужика в острог засуживают, а тут человека убили... и свидетелев не принимают. Рази это порядок, кум? а?
Широкая улица предместья теперь сплошь была запружена порожними телегами, и подъезжали все новые и новые, скучиваясь около кабака.
Большой казенный паразит и присосавшиеся к нему маленькие работали на славу.
Неуклюжие, серые фигуры копошились у порога казенки и около торговок.
В сотни глоток из стклянок переливалась заветная влага, отравляя и одуряя мужицкие головы; сотни челюстей пережевывали сухие баранки, ржавые селедки, соленые огурцы, вонючую колбасу и тому подобную дрянь.
Бородатые, обветренные лица краснели, как каленый кирпич, глаза сверкали буйным блеском; шапки сами собой лезли с хмурых лбов на затылки. Эта пьющая и насыщающаяся людская толпа походила на дикое кабанье стадо, пока еще мирное, чавкающее и хрюкающее, но уже внушающее само по себе тревогу и готовое по малейшему поводу вскинуться и натворить бед.
День клонился к вечеру. От кабака многие, запасшись бутылками с водкой, волной отхлынули на своих подводах. Они по своему обыкновению – с пьяным ораньем и сквернословием немилосердно нахлестывали своих клячонок, и те неслись вскачь, опережая друг друга и громыхая колесами по сухой земле, так что над узкой лентой
Теперь небо не было таким чистым, как утром. По бледной синеве его бродили дымчатые облака с белоснежными краями, освещенными солнечными лучами. В теплом воздухе лениво носились бесчисленные нити паутины, прилипавшие к лицу, к рукам, к одежде, цеплявшиеся за ветви деревьев; ею же, как частой тонкой сверкающей сеткой, были затканы позлащенные вечерним солнцем жнивья и засохшие стебли травы на лугах.
Мимо этого орущего обоза, объезжая на своей синей кариолке отдельные телеги, проезжал толстый, седобородый старик с золотыми очками на маленьком, курносом носе. Это был бухгалтер городского общественного банка, возвращавшийся из города в свою усадебку, расположенную в версте за Хлябиным. Как только мужики завидели старика, с их телег тотчас же понеслись по его адресу оскорбительные замечания и непечатная брань.
Брань эта, сперва неуверенная, чем дальше, становилась все громче, злобнее, наконец обратилась в исступленный рев и улюлюкание. Казалось, весь этот обоз в несколько десятков телег выехал на травлю хищного зверя, уж больно насолившего охотникам своими опустошительными набегами и теперь, окружив беззащитного зверя, в торжествующих криках и ругательствах отводили охотники над ним свою душу.
Удивленный, помертвевший от страха старик под градом все возраставших ругательств и угроз доехал до Хлябинской горы. Тут человек пять мужиков разогнали своих лошадей и скакали рядом с «барской» кариолкой, сбив ее с неширокой, пролегающей у края обрыва дороги и ни за что не давая обогнать себя.
– Эх, озорники, не дают проезду! – проворчал пожилой работник бухгалтера, задерживая лошадь, чтобы дать проскакать ближним телегам.
Один из скакавших мужиков хлестнул лошадь бухгалтера кнутом по глазам.
Испуганное животное захрапело и, высоко вздернув голову, попятилось назад. Кариолка накренилась. Старик и его работник ткнулись всем телом вперед и едва усидели.
– А што, а... не давай дороги господам... Так, Семен, наддай, наддай! – слышались возгласы вперемежку с ругательствами и смехом.
– Ребята, да вы с ума сошли! – крикнул бухгалтер.
– Бить всех господ надоть... всех бить... насосались нашей крови!.. – исступленно загорланил какой-то рыжий парень, высунув голову из телеги, в которой он лежал врастяжку, а двое его товарищей сидели и, нахлестывая скачущую лошадку, гикали.
– Бери его, робя! Чего на его смотреть! – подхватили голоса из другой телеги. – Перевертывай с легчатки... под круч его... Дави толстое брюхо... Вишь разъелся... – и в воздухе опять понеслась озлобленная, перекатная матерная брань.