Наши нравы
Шрифт:
Вдруг сверху раздался детский звонкий голос:
— Папа!
Судебные пристава внушительно подняли головы. Трамбецкий вздрогнул и бросил наверх взгляд, полный бесконечной любви.
Этот голосок точно ободрил его, и он то и дело посматривал наверх.
— Суд идет!
Разговоры смолкли. Все поднялись.
Торопливо прошли господа судьи и сели.
Публика откашлялась и приготовилась к интересному зрелищу. Дамы не отводили биноклей от глаз.
После обычных формальностей началось чтение обвинительного акта.
Молодой прокурор лениво
«Ах, как долго он тянет! — казалось ему, когда до ушей его долетали знакомые слова обвинительного акта. — Скорей бы!»
Защитник Трамбецкого, высокий, худой, некрасивый, коротко остриженный господин, с замечательно умным лицом, на котором блуждала саркастическая улыбка, тоже что-то писал на бумаге. Затем он повернулся к подсудимому и о чем-то пошептался с ним. Казалось, он в чем-то убеждал старого неудачника, но в ответ Трамбецкий энергически мотнул головой. Защитник пожал плечами и снова принялся за ремарки.
А Трамбецкий опять был далеко от суда, от этой торжественной обстановки. Он вспоминал свою молодость, вспоминал ряд неудач и — подите ж — вспоминал Валентину. Он увидит ее сегодня. Что-то будет говорить эта женщина сегодня? Временами он кашлял, кашлял глухо, отрывисто и поднимал глаза наверх, не видя, но чувствуя, что мальчик его там и, быть может, один во всей этой массе людей глядит на него с любовью и верою.
А другие?..
«Что мне до других?»
А секретарь продолжал свое утомительное чтение…
Обвинительный акт, — надо отдать честь юному прокурору, — очень ловко сгруппировал все данные, на основании которых похищение Трамбецким денег у отставного полковника являлось как будто правдоподобным. Ревность, неудачная жизнь, любовь к сыну, пистолет, похищение ребенка у матери — все эти обстоятельства были искусно пригнаны на свое место и вместе с подавляющей уликой, — нахождением некоторых из числа похищенных у полковника бумаг в кармане пальто — произвели на большинство присутствующих впечатление далеко не в пользу подсудимого.
Почти у всех сложилось убеждение, что Трамбецкий виноват.
— Его обвинят! — проговорила какая-то дама вполголоса.
— Неужели? — вздохнула Евдокия, все время внимательно слушавшая обвинительный акт.
— Но разве он не украл?
Евдокия сконфузилась и как-то серьезно заметила:
— Мне кажется, этот человек невинен.
Дама пожала плечами.
— Довольно взглянуть на его лицо! — говорила в то же время Анна Петровна. — Не правда ли?
Никольский, к которому она обратилась с вопросом, не отвечал. Он с каким-то любопытством смотрел на Трамбецкого. В первую минуту он обрадовался, что видит его на скамье подсудимых, но прошло несколько времени, и чувство злобной радости мало-помалу пропадало. С удивлением замечал он, что человек, когда-то оскорбивший его, не возбуждал
Евгений Николаевич уверен был, что Трамбецкий невинен, и с любопытством ждал, что станется с этим человеком. Его, вероятно, обвинят.
«Видно, братец ничего не мог сделать!»
При воспоминании о «братце» Евгений Николаевич насупился. Он гнал от себя эти воспоминания, зная, что они приводят его всегда в дурное расположение.
— Глупые, непрактичные люди! — произнес он, как бы отвечая на свои мысли. — Вот хоть бы этот… Трамбецкий… Тоже думал о какой-то правде, а теперь погибает, как ничтожная тварь!
«А братцу?.. Братцу конец известный!» — мелькнуло у него в голове.
Он засмеялся, скверно засмеялся, так что Анна Петровна взглянула на него.
— Что с вами?
— Со мной? Ровно ничего. Я смеюсь, глядя на этого дурака…
— На какого дурака?..
— На подсудимого… Мог быть человеком, а сделался…
— Вы разве его знали?
— Знал. Это, впрочем, было давно…
— Неприятное у него лицо; так и видно, что этот господин готов на всякое преступление.
— Еще бы… Совсем непорядочный человек…
«Не то, что мы с вами!» — мысленно добавил Никольский, с едва заметной насмешкой взглядывая на ее превосходительство.
Обвинительный акт окончился.
— Подсудимый! Не угодно ли будет вам объяснить суду, при каких обстоятельствах к вам попали бумаги, принадлежащие полковнику Гуляеву?
— Я уже несколько раз объяснял следователю.
— Но, быть может, вам будет угодно объяснить это суду. Впрочем, считаю долгом предупредить вас, подсудимый, — от вас вполне зависит отвечать или не отвечать на мой вопрос.
— Отчего же… Я, пожалуй, могу повторить.
И Трамбецкий рассказал известные уже читателю обстоятельства, причем ни единым словом не упомянул о своей несчастной семейной жизни.
— Не можете ли вы объяснить, для какой цели вы приобрели револьвер?
— Я не желаю отвечать на этот вопрос.
Эта манера держать себя еще более усилила дурное впечатление, производимое подсудимым.
— Господин пристав. Пригласите свидетельницу Валентину Трамбецкую.
Склонив хорошенькую головку, словно бы под бременем горя и стыда, медленно приблизилась «добрая малютка» к судьям, подняла на них кроткий страдальческий взор и тотчас в смущении опустила глаза.
Бедняжка! Она казалась совсем беспомощной, подавленной и несчастной — эта маленькая, скромная, изящная женщина с прелестными формами, вся в черном.
Так вот она какая, эта женщина?
В публике заметно было движение. Все с любопытством рассматривали Валентину. Появление ее было для большинства неожиданным и приятным эффектом, значительно возбудившим интерес к судебному представлению. Про Валентину так много говорили, особенно в последнее время. Рассказывали, что она разорила Леонтьева. Зрители ждали, что войдет блестящая, шикарная, развязная барыня, сводящая с ума мужчин, и вдруг вместо того скромное, беспомощное, замечательно хорошенькое божие создание.