Наши нравы
Шрифт:
— Извините, что так поздно. Я приехал к вам с просьбой от умирающего… Вашему мужу жить несколько часов…
Валентина вздрогнула.
— Он просит вас немедленно приехать к нему. Он хочет проститься… Вы ведь не откажете в такой безделице?!.. Нет? Он так надеется…
— Боже мой… Вы так поразили меня… Но к чему ехать?.. И бедному мужу и мне будет тяжело свидание, — проговорила «малютка», отирая навернувшиеся слезы.
— Послушайте, Валентина Николаевна. С вашей стороны будет жестоко отказать умирающему… Прошу вас, поедемте…
Никольский не просил, а умолял. Валентина
— Ведь вы поедете?
— Извольте, я приеду.
— Надо сейчас ехать, сию минуту.
— По крайней мере я велю заложить экипаж.
— Нас ждет извозчик. Велите экипажу приехать за вами.
— Вы так просите… — попробовала улыбнуться своей милой улыбкой Валентина, — что я сию минуту к вашим услугам.
Через десять минут Никольский с Валентиной ехали на Петербургскую сторону. Паша объявила гостям, что барыня уехала к умирающему мужу. Все восхищались добротой этого ангела.
— Ну, что? — шепотом спросил Никольский, вводя Валентину в комнаты.
— Плох… Он дожидается вас! — заметила Прасковья Ивановна, обращаясь к Валентине.
«Прелестную» малютку оставили в зале, а Никольский пошел к Трамбецкому.
— Не приехала? — прошептал больной.
— Сейчас… сию минуту она будет у вас…
Счастливая улыбка скользнула по мертвенному лицу.
— Спасибо, голубчик… Она сейчас же согласилась?.. Она… она пожалела меня?..
Он заволновался.
— Успокойтесь, Александр Александрович…
— Нет, скажите правду: она пожалела меня?..
— Пожалела…
— Вы… вы… не обманываете?..
— К чему обманывать?..
— Так я счастлив… я очень счастлив тогда… Я все-таки вижу, что эта женщина хотя жалеет меня… Что же она не идет?.. Скоро ли?..
Никольский ушел, и через минуту Валентина появилась светлым призраком перед одром умирающего неудачника.
При появлении Валентины Трамбецкий слабо вскрикнул, пробовал привстать, но в бессилии опустился на подушки.
Словно ангел смирения и кротости приблизилась «прелестная малютка» к умирающему и протянула руку с кроткой, ласковой улыбкой. Трамбецкий порывисто схватил слабыми, дрожащими пальцами маленькую, розовую, блиставшую кольцами ручку и прильнул к ней засохшими, помертвевшими губами.
Валентина взглянула в лицо умирающего. Чувство страха, жалости и какого-то непобедимого отвращения к разлагающемуся телу охватило ее существо. Ей сделалось жаль мужа, и в то же время ей так хотелось поскорее вон из этой маленькой комнаты, пропитанной запахом лекарств, где смерть явилась перед ней в таком некрасивом, ненарядном виде. Нервы были расстроены. Что-то щекотало в горле… На мгновение мелькнула мысль, что со смертью мужа она совсем свободна, и эгоистическое чувство приятно защекотало нервы, несмотря на слезы, сжимавшие горло… Ей все-таки жаль его. Он все-таки муж! Она в самом деле начинала чувствовать жалость и дала волю нервам…
— Благодарю тебя, что ты приехала!.. — шептал Трамбецкий. — Я думал…
Валентина присела на постель и тихо плакала, Трамбецкий, глядя на эти слезы, умилялся.
— Ты — добрая… Ты пожалела меня… Ты ведь любила меня?..
Нервы Валентины совсем расстроились от этих прерывающихся, нежных
Как всегда бывает с чувствительными людьми, обстановка усилила впечатление чувствительности. Эта сцена представлялась ей какой-то трогательной мелодрамой, в которой она играет главную роль. Умирающий муж и она, несчастная, пожалуй, виновата тут перед лицом смерти. Да, она виновата… Она, быть может, много виновата. Теперь ей даже приятно быть виноватой, но умирающий простит ее…
И Валентина непритворно рыдала.
— Ты что же это?.. Ты, Валентина… О господи, какое счастие… Я вижу, ты добрая…
Валентина вдруг поднесла руку мужа к своим губам, потом опустилась на колени у кровати и шептала в слезах:
— Прости, прости меня…
Его ли просить о прощении! Он давно простил. Он с каким-то восторгом глядел ей в глаза и тихо гладил ее голову…
Прошло несколько секунд, и Валентина почувствовала, что у нее заболели колена. «Если бы был мягкий, пушистый ковер!» — вспомнила она. Но ковра не было, и коленам становилось больней. Она поднялась и снова села на постель.
И Трамбецкий устал от волнения. Он держал в своей руке руку жены и закрыл глаза… Через минуту он задремал… Еще другая, третья минута, — и Валентина почувствовала неловкость и страх. Рука начинала холодеть. Она быстро выдернула свою руку и надела перчатку. Ей так хотелось скорее на воздух, скорее домой. Он простил, — больше нечего делать!
Тихо скрипнула дверь, и вошел Никольский. Он заглянул в лицо больного, бросил быстрый взгляд на Валентину и сказал:
— Ваш муж заснул…
— Ему лучше?
— Кажется! — сказал Никольский, заметив нетерпеливое движение «прелестной малютки».
Она поднялась с дивана.
— Ваш экипаж приехал! — проговорил Никольский, — и если вы устали…
— Но вы обещаете дать мне знать, если будет хуже…
— Непременно…
— Так я поеду… Мне так тяжело! — проговорила она, вытирая опухшие от слез глаза и радуясь в тоже время возможности уехать.
Когда Никольский провожал ее, она покорно спросила о Коле:
— Он здесь?
— Нет, он в деревне! — храбро солгал Никольский, усаживая ее в карету.
Когда он вернулся в комнату больного, там была страшная тишина. Он взглянул на Трамбецкого. Лицо его было спокойно, а глаза безжизненны. Неудачник был мертв. Никольский поцеловал холодный лоб, закрыл глаза, тихо вышел из комнаты и пошел спать.
IX
В ОТСТАВКЕ
Хотя его превосходительство Сергей Александрович и бодрился, хотя он и уверял всех, что рад, наконец, отдохнуть, тем не менее отставка сильно подействовала на старика. В два месяца он сильно постарел, осунулся и нередко хандрил в своем кабинете, одинокий и всеми забытый. Нередко вспоминал он, как быстро проходили дни, когда он еще стоял на страже государственных интересов. С утра начиналась деятельность, приемы, доклады, посещения, затем поездки к его светлости, вечером комиссии и советы, а теперь?.. Теперь дни кажутся бесконечными, и старик придумывал как бы наполнить время, и рад был, если кто-нибудь по старой памяти навещал его и бранил его преемника.