Наши собственные
Шрифт:
– Что это за дети такие, Василий Игнатьевич! Подумать только - война, кровь кругом льется, нам к своим не пробраться, а они из-за ведра воды ссорятся.
– Сами мы виноваты, Анна Матвеевна. Уж очень мы их избаловали, все им, все им. И лучший кусок, и дворцы, и стадионы, и школы, и театры...
– И растут к работе совсем не приучены... Все им подай, все за них сделай.
Только успела сказать Анна Матвеевна, как из кухни прибежала Катя:
– Анна Матвеевна, я кухонную посуду не мыла и мыть не буду. Нечем. Воды
И Муся за ней:
– А я кухню не убирала: там всюду грязные кастрюли наставлены - не повернуться. Пойдем, Катя, в фантики играть!
И встала старушка Анна Матвеевна:
– Ну, Василий Игнатьевич, возьмемся уж мы с вами, старые пролетарии.
Поднялся Василий Игнатьевич:
– Пожалуйста, Анна Матвеевна!
И вот уже звякает цепь у колодца и звенит посуда в лоханке.
А наверху, у себя в комнате, Таня думает и думает:
"Ничего я, видно, не сумела. Все неправильно начала... Не могу я. Мама, бывало, меня дразнила: "Мягкая, как воск",- а тут нужна дисциплина, строгость. А они не хотят меня слушаться. Не понимают. Трудно, ох, как трудно мне, мамочка!"
Да, Таня, трудно. И общая растерянность и страх, и плач Муси, и эгоизм Леши, слабость стариков, отчужденность Лили, отсутствие Геры - все это легло на твои плечи. Не позволяй им сгибаться. Нельзя. Ты старшая здесь, и ты комсомолка. Тебе придется ответить Родине, Когда она спросит, все ли ты сделала, что было в твоих силах, и даже немного больше. Так она спрашивает со своих лучших детей.
Вечером, в положенный час, ребята собрались к ужину.
– Вы, ребята, ужинать пришли?
– спросила Таня.
– Да, конечно.
– Да... да.
– А что на ужин?
– Ужина,- сказала Таня спокойно,- не будет.
– Почему?
– Как это не будет?
– Потому что дежурные не принесли воды и не налили керосину в керосинку, не почистили картошку.
Все поворачиваются и смотрят на Пиньку и Лешу. И так смотрят, что те невольно опускают головы.
7. Я буду жить!
Гера вернулся. Он остановился на пороге, и восклицания, приветы, вопросы замерли у всех на губах. Он осунулся и почернел. У него сгорбились плечи, рот, сухой и опаленный, был плотно и жестко сжат.
Держа за дуло ружье, он тащил его по полу, и ложе подскакивало и стучало по половицам.
Гера прошел сквозь полную людьми комнату, как сквозь пустыню,- для него никого не было вокруг. Он вошел в свою каморку и закрыл дверь.
Взволнованные ребята молчали; они проводили его глазами, и никто не сказал ни слова. Только Василий Игнатьевич ниже опустил голову.
Анна Матвеевна вдруг решительно встала, обдернула на себе халат и, вся подтянувшись, пошла в комнату Геры. Тягостное молчание придавило ребят. Никто не шелохнулся, не посмотрел на другого, не зашептался.
Сколько времени прошло,- не знаю.
Анна Матвеевна вошла в комнату, закрыла
– Ребятушки,- сказала Анна Матвеевна шепотом,- у Геры все убиты: и мать, и братишка...
Таня перехватила полный ужаса взгляд Муси, судорогу на лице у Юры и, подавив рыдание, сказала:
– Ребята, уйдем отсюда...
Хорошо, что она увела младших. Даже издали доносился сюда плач Муси и взволнованные голоса мальчиков.
Юра направился было в комнату Геры, но Лиля остановила его:
– Не ходи, Юра, не надо его сейчас расспрашивать, утешать. Анна Матвеевна, у вас найдется чего-нибудь поесть? Ведь он совершенно истощен.
– Возьми на кухне кашу.
Анна Матвеевна ушла к себе в комнату - поплакать. Василий Игнатьевич к себе. В доме, придавленном новым несчастьем, тихо, в комнате пусто. Тогда вышел Гера и стал ходить по столовой от дверей к окну, от дверей к окну...
Лиля не хотела тревожить его; она шла в столовую за ложкой. Увидев Геру, она бесшумно остановилась на пороге и повернулась, чтобы уйти, но Гера обрушил на нее свою боль, свой гнев, свою ненависть, все, что бушевало в нем.
– Что ты тут ходишь?
– закричал он зло.- Что тебе от меня надо? Ненавижу я тебя! Ненавижу. Отстань от меня, отстань! Никого мне не надо! Провались все к чертовой матери!
Лиля ошеломленно молчала; руки у нее задрожали, но она все понимала. Всё. И вдруг спокойно и деловито она поставила на стол прибор и положила в тарелку горячую, вкусно пахнущую кашу.
Гера осекся и стал удивленно следить за тем, что делает девочка.
– Что это?
– спросил он.
– Тебе надо поесть.
Гера вспыхнул снова:
– Не надо мне вашей еды! Не надо! Не надо! Не приставай ко мне! Не трогай!
Лиля смотрела в сторону.
– Что ты молчишь? Что ты стоишь и молчишь?
– Я знаю, что тебе очень тяжело,- уронила Лиля тихо.
– Не твое дело, уходи! Не надо мне вашей жалости! Убирайся!
– Хорошо,- Лиля покорно ушла и закрыла за собой дверь.
Гера стоял у стола и смотрел на рисунок клеенки.
Потом машинально сел на стул и взял ложку. И стал есть жадно, давясь и обжигаясь. Он был голоден, очень голоден... и вдруг отодвинул тарелку, сгорбился, встал и пошел мерить и мерить шагами большую комнату...
Гулко раздавались его шаги в затихшем доме.
Анна Матвеевна тихонько вошла и положила сухую руку на его плечо.
– Герушка,- прошептала она.
И Гера вдруг по-детски приник к ней и заплакал, всхлипывая и стараясь удержать слезы. Он стыдился этих мужских колючих слез.
– Не могу я... Как вспомню Петьку... лежит ничком... и глаза землей набиты... а маменька его за ногу держит... а сама... проклятые! За все заплатят! За все!
Гладила его по голове Анна Матвеевна, но не могла успокоить: