Наши в космосе
Шрифт:
Отдадим дяде Феде должное: несмотря на падение нравов, присущее эпохе фулетной экспансии человечества, наш Федор Кузьмич мерил нравственность еще по древним Ноевым меркам. Поэтому он не то чтобы был оскорблен, нет. Просто некая тень стыдливости омрачила его сознание, и Федор Кузьмич, хотя и держал пришельца под дулом служебного долга, мысленно прикрыл его стыдные части плотной одеждой.
Теперь можно было предпринимать меры.
Человек за бортом вел себя, в общем, по-человечески. То есть откровенно просился, чтобы Федор Кузьмич открыл люк и пустил его, бедолагу,
Он не спеша поднялся с просиженной винтовой табуретки, поправил после себя подушечку и только тогда подошел к торчащей из стеклобетона чашке наружного переговорного рупора.
– Парень, у нас все дома, отваливай.
Федор Кузьмич говорил намеренно громко. А вдруг тот, за стеклом, глух, как еловый пень.
Человек, видимо, понял, что с ним вступили в переговоры. Он заморгал часто-часто и белыми нестрижеными ногтями с силой заскреб по стеклу.
Слов он никаких не произносил, только всхлипывал и пускал ртом пузыри. Рот разевался впустую, как ослаблая рыбья жабра, и дядя Федя подумал: да ты еще и немой.
– Гулял бы ты, парень, а? Все равно не пущу. Чего зря перед люком болтаться?
Но тот и не думал уходить.
Время шло. Федору Кузьмичу стало надоедать упрямое забортное мельтешение, а еще дядя Федя заметил, что на чистом стеклобетоне борта после пальцев этого попрошайки остаются жирные мутные отпечатки. И это после предмайской генеральной уборки.
Теперь отыскалась причина гнать его от фулета, что твоего татарина.
– А ну, отлепись от стекла! Все стекло засрал, козлина немытая!
Федор Кузьмич чуть не всю свою челюсть всунул в забрало рупора, а она была у Федора Кузьмича немалая.
– Дуй давай! Убирайся к едрене фене, откудова пришел!
Он не глядя протянул руку и вынул из гнезда деревяшку электромагнитной швабры. Вогнал ее в наружную шваберную щель и стал тыкать острием в тщедушное тело пришельца.
Тот даже не отбивался. Не мог или из хитрости не хотел - чтобы мирным якобы нравом давить на дяди-Федину жалость.
Швабра - не уговоры, подействовала. Толчок за толчком, и вот уже что-то смутное и призрачное, как в черном тумане парус, побелело-побелело еще какое-то время и растаяло насовсем среди смертной вселенской скуки.
Туда ему и дорога.
– Фу, - сказал Федор Кузьмич, но на всякий случай позвонил на Десятый шлюз. Вдруг чужака отнесет туда.
– Евсеев, ты? Слушай, Евсеев. Это Кузьмич говорит, с Девятого. Тут у меня все крутился один за бортом. Раздетый такой, голый, в общем. Если увидишь, так ты того... Гони его в задницу.
С этим покончено. Запустив через скважины зипуна руки под мышки, он вытер пот. Для порядка поболтал деревяшкой швабры в бутыли с дезактиватором. И вдруг, посмотрев на часы, обнаружил, что вахта истекает.
–
Он достал из чемодана тетрадь и тонкой магнитной палочкой записал в графе "Происшествия": "За время дежурства никаких происшествий не было". Потом в графе "Замечания": "Дежурный Десятого шлюза Евсеев Г. А. на контрольный вызов не отвечал в течение трех с половиной минут. Когда ответил, в голосе проверяемого наблюдались явные признаки алкогольного опьянения".
Поставив точку, Федор Кузьмич расписался, отметил время и дату - все, как полагается. Оставалось дождаться сменщика, сдать пост, и покедова - свое Кузьмич отработал.
Пионер
– Товарищ капитан! В кормовой холодильной камере, в чучельном отделении, обнаружен пионер.
– Снова? Это который по счету? Третий?
– Никак нет, четвертый.
– Четвертый! За три недели полета! А что будет через три месяца? Не корабль, а Дворец пионеров, чтоб их... И опять, как те, замороженный?
– Так точно, замороженный. На воротнике рубашки вышито: Коля Грач. В ранце, как и у тех, кулек с конфетами и книга Г. Р. Адамова "Тайна двух океанов". А также номер "Пионерской правды" с заметкой о нашем полете.
– Газету и книжку - в утилизатор. Пионера держать замороженным до окончания полета. Чтобы под ногами не путался.
– Есть - держать замороженным.
– Эх, Булыгин, Булыгин... Мало нам диверсантов, так черти пионеров подбрасывают.
– Этверно, товарищ капитан. С диверсантами, с ними легче, посадил в тюремный отсек - и готово. Вот только... Товарищ капитан, уж заодно... разрешите?
– Ну, что еще там?
– Раз уж мы про тюремный... Товарищ капитан, отсек того - переполнен. В каждой трехместной клетке по десять-двенадцать человек. А баланда в тюбиках на исходе. Почти всю сожрали. Кто ж знал?
– А Баранов? На что туда Баранов посажен? Он у нас главный по надзору, пусть он и думает. А то любой пустяк, и уже к капитану: что да как? А своя голова на что?
– Так товарищ капитан, Баранов с неделю уже как запивши. Я же докладывал.
– Тогда Пилипенко, Флюев, кто там еще по тюремному?
– Товарищ капитан, а ежели сделать запрос, мол, так и так, нельзя, мол, ссадить часть заключенных на ближайшей ненаселенной планете?
– Запрос... А кто его будет делать, запрос-то? У тебя - Баранов, а у меня - Бородин. У тебя - с неделю, а у меня, считай, с самого старта. Набрали на борт алкашей, теперь вот сиди без связи. Хоть самому в запой.
– Дела...
– Такие дела, Булыгин. А ты - пионер, пионер...
Пожар
Папироска раскуривалась не ахти. И табак вроде хороший - Каллистянский, четвертый номер, и фабрика неплохая - имени Диегоня, а как потянешь - трещит, что гнилой скафандр, сыплет по глазам искрами, а не тянется, хоть ты лопни.
Рабочий шлюза Лепехин раскуривал уже вторую. Первая лежала раздавленная, как вражий мизинец, на клепаных плитах галереи и все еще тлела дымом, словно глумилась над напрасными стараниями человека.