Наши за границей
Шрифт:
Глафира Семёновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слёзы.
Николай Иванович увидал котлеты и сказал:
– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…
– Съедим, – прошептала Глафира Семёновна, раскрывая платок. – Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.
Супруги принялись есть котлеты. Вошёл кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.
– Weg, weg! Sie mussen bald umsteigen und die Strafe zahlen, –
– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен-то всё-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?
– Как ман на станции вег геен? – поправила мужа жена.
– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, mussen dort.
– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.
– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.
– Ну, слава тебе Господи!
Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.
Комнатные слова
Николай Иванович и Глафира Семёновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.
– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, a попали чёрт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.
Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырёк и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.
– Бите, загензи, вас махен? Вас махен? – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семёновна.
– Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.
– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю.
«Вас махен? Вас махен?» – повторяла она перед начальником станции.
Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кёнигсберг, Берлин, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождал всё это пояснительными жестами. Глафира Семёновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.
– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.
– Да, конечно же, поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кёнигсберг.
– А когда, когда поезд-то в Кёнигсберг пойдёт? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.
– Ви филь ур поезд ин Кёнигсберг?
– Nach zwei Stunden, Madame.
– Что он говорит?
– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур? – твердила
– Um zehn Uhr, nach zwei Stunden.
Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру десять.
– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых и серебряных монет и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кёнигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.
– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвай билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гольд. Немензи…
Начальник станции осклабил своё серьёзное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:
– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie Konnen essen und trinken…
– Тринкен? – ещё радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдём вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Коммензи тринкен… Бир тринкен… Хоть вы и немец, а всё-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдём, пойдём. Нечего упираться-то… Коммензи, – тащил он его в буфет.
Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.
– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кёльнеру.
– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семёновна. – Тэ… кафе… бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…
Стол установился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьёзного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.
– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнёт. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн? Нейн? Руссиш водка?
Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.
– Чёрт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?
– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.
– Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Всё-таки компания, всё-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы ещё выпьем. Пей, пей…
Немец залпом докончил кружку.
– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Ещё цвай бир!.. – кричал Николай Иванович.
Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.
Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.
– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Ещё бир тринкен. Цвай бир тринкен.