Наслаждение («Il piacere», 1889)
Шрифт:
— Почему ты не явилась сегодня к Нини Сантамарта? Мы тебя ждали.
Она была высока и худа, с парой странных зеленых глаз, казавшихся далекими в глубине темных глазных впадин. Была в черном платье с зубчатой выкройкой на груди и плечах; в пепельно-светлых волосах носила большой, как у Дианы, полумесяц из брильянтов; и резкими движениями размахивала веером из красных перьев.
— Нини едет сегодня вечером к госпоже Гуффель.
— Буду и я позднее, на минутку, — сказала Мути. — Там и повидаемся.
— Ах, Уджента, — сказала княгиня, обращаясь к Андреа, — а я-то вас ищу, чтобы напомнить
— Непременно, княгиня.
— Я должна во что бы то ни стало приобрести этот хрусталь.
— Но у вас будут несколько соперниц.
— Кто же?
— Моя кузина.
— И еще?
— Я, — сказала Мути.
— Ты? Посмотрим.
Присутствующие мужчины требовали объяснений.
— Состязание дам XIX века, из-за хрустальной вазы, принадлежащей некогда Никколо Никколи; на этой вазе вырезан троянец Анхиз, развязывающий сандалию у Венеры Афродиты, торжественно провозгласил Андреа Сперелли. — Даровое представление начинается завтра, после часа дня, в аукционном зале на Сикстинской улице. Состязающиеся: княгиня Ди Ферентино, герцогиня Шерни, маркиза Д'Аталета.
На этот выкрик все засмеялись. Гримити спросил:
— Пари допускаются?
— Ставьте! Ставьте! — заскрипел дон Филиппо дель Монте, подражая пронзительному голосу букмекера Стэббса. Ферентино ударила его по плечу своим красным веером. Но шутка показалась удачной. Пари начались. И так как в этой группе раздавались шутки и смех, то, чтобы принять участие в веселье, мало-помалу присоединились к ней и остальные кавалеры и дамы. Весть о состязании быстро разнеслась; начала принимать размеры светского события; занимала все изысканные умы.
— Дайте мне вашу руку и побродим, — обратилась донна Плена Мути к Андреа.
Когда они очутились далеко от кружка, в соседней комнате, то Андреа, сжимая ее руку, прошептал:
— Благодарю вас!
Она опиралась о него, изредка приостанавливаясь, чтобы ответить на приветствия. Имела несколько усталый вид; и была бледна, как жемчуг на ее шее. Каждый из молодых щеголей говорил ей пошлый комплимент.
— От этой глупости я задыхаюсь, — сказала она. Обернувшись, увидела Сакуми, который следовал за нею молча, с белой камелией в петлице, полный умиления, не смея приблизиться. Она сострадательно улыбнулась ему.
— Бедный Сакуми!
— Вы только теперь заметили его?
— Да.
— Когда мы сидели у рояля, он из оконной ниши не сводил глаз с ваших рук, игравших оружием его родины, предназначенным для разрезания какой-нибудь западной книги.
— Недавно?
— Да, недавно. Быть может, он думал: «Как хорошо сделать себе харакири этой игрушечной саблей с хризантемами из лака и железа, которые как бы расцветают от прикосновения ее пальцев!»
Она не улыбнулась. Пелена печали, почти страдания, обволокла ее лицо; казалось, более сумрачная тень вошла в ее глаза, слабо освещенные под верхним веком, точно мерцанием лампады; от страдальческого выражения, углы ее рта несколько опустились. Правая рука у нее свисала вдоль платья, держа веер и перчатки. Она больше не протягивала ее ни приветствовавшим, ни льстецам; и не слушала больше
— Что с вами? — спросил Андреа.
— Ничего. Я должна ехать к ван Гуффель. Пойдемте проститься с Франческой; а потом проводите меня вниз, до кареты.
Они вернулись в первую гостиную. Луиджи Гулли, молодой черный и курчавый, как араб, музыкант, явившийся из родной Калабрии в поисках за счастием, с большим увлечением исполнял сонату Бетховена. Маркиза Д'Аталета, его покровительница, стояла у рояля и смотрела на клавиатуру. Величавая музыка, как медленный, но глубокий водоворот мало-помалу увлекала в свои круги все эти легкомысленные умы.
— Бетховен! — сказала Елена, почти с религиозным благоговением, останавливаясь и освобождая свою руку из руки Андреа.
И стоя так, возле одного из бананов, слушала музыку. Вытянув левую руку, она чрезвычайно медленно надевала перчатку. В этом положении овал ее бедер казался стройнее; вся ее удлиненная шлейфом фигура казалась выше и прямее; тень растения скрывала и как бы одухотворяла бледность ее тела. Андреа смотрел на нее. И ее одежда слилась для него со всем ее существом.
«Она будет моею», думал он в каком-то опьянении, потому что патетическая музыка увеличивала его возбуждение. «Она будет держать меня в своих объятиях, над своим сердцем».
Он представил себе, как он наклоняется и касается устами ее плеча. — Была ли холодно эта прозрачная кожа, казавшаяся нежнейшим молоком, пронизанным золотым светом? — Почувствовал легкую дрожь; и сомкнул веки, чтобы продлить ее. До него доносился ее запах, это неуловимое, холодное, но опьяняющее, как благовонный пар, дыхание. Все его существо пришло в смятение и, в безмерном порыве, стремилось к этому волшебному созданию. Он жаждал обнять ее, вовлечь ее в себя, вдохнуть ее в себя, пить, обладать ею каким-нибудь сверхчеловеческим образом.
Как бы под влиянием чрезмерного желания юноши, Елена немного повернулась и улыбнулась ему такою нежной, как бы бестелесной улыбкой, что она казалась не движением уст, а лучеиспусканием души через уста, тогда как ее глаза были бесконечно печальны и казались затерянными в далях сна. Воистину, это были глаза Ночи, облеченные тенью, какими, в виде Аллегории, воображал бы их Да Винчи, увидев в Милане Лукрецию Кривелли.
На продолжительность этой длившейся один миг улыбки Андреа чувствовал себя наедине с нею, в этой толпе. И его сердце преисполнилось безмерной гордостью.
И так как Елена принялась, было, надевать перчатку, он покорно сказал:
— Нет, не надо!
Елена поняла; и оставила руку обнаженной.
У него была надежда поцеловать у нее руку до отъезда. И вдруг в его душе снова всплыло видение майского базара, когда мужчины пили вино из ее ладони. И он снова почувствовал острую боль ревности.
— Теперь пойдемте, — сказала она, взяв его снова под руку.
По окончании сонаты возобновился еще более оживленный разговор. Слуга доложил еще три или четыре новых имени, и в том числе о принцессе Иссэ, одетой по-европейски и вошедшей маленькими нерешительными шагами, с улыбкою на овальном лице. Она была маленькая и блестящая, как фарфоровая кукла. По залу пробежало движение любопытства.