Наследница трех клинков
Шрифт:
Завернувшись в меховое одеяло, она въехала в Российскую империю, но менее всего думала о делах государственных – она представляла себе, как встретится с Валентином.
Они были хорошей парой – оба живые, бойкие, норовистые, но друг с дружкой наедине готовые на уступки. Они и по возрасту подходили отменно – пять лет разницы. И по росту – Валентин был на полголовы повыше Эрики. И даже по цвету волос – у Валентина они были темные, немного вьющиеся, но не черные, а скорее – как соболиный мех. Эрика уже мысленно приглашала художника для первого семейного портрета – в Санкт-Петербурге должны
Дормез уже катил по дамбе, соединявшей Клюверсхольм с левым берегом Двины. Дальше был наплавной мост, а на том берегу – Рижская крепость. Эрика сделала вид, будто просыпается, и выглянула в окошко. Вся река кишмя кишела судами – от маленьких лодочек и низких стругов до трехмачтовых красавцев. Летом это было обычное зрелище. Дормез неторопливо выехал на правый берег, и Эрика улыбнулась – уж если между ней и проклятым бароном легла такая преграда, как широкая река, значит, не будет больше ни единой встречи!
Дормез и всадники, его сопровождавшие, повернули направо, по маленькому мостику перебрались на ту сторону Карловской заводи и вскоре оказались напротив Карловского равелина, прикрывавшего городские ворота. Въехать в них можно было только через узкую зигзаговидную дорожку через ров и равелин.
Оказавшись в крепости, Михаэль-Мишка первым делом велел ехать к почтамту, который был в двух шагах от Карловских ворот. Там дормез остановился, всадники спешились и пошли узнавать, нет ли на их имя писем. Говорили они между собой по-русски, и Эрика была бы сильно озадачена, услышав их речи.
– Хорошо бы сухая погода продержалась еще недели полторы, – сказал обычно молчаливый спутник Михаэля-Мишки. – Как раз бы доехали до Москвы, а там уж пусть льет.
– С Божьей помощью, Воротынский, – отвечал Михаэль-Мишка. – А что – ведь не оставляет нас Господь своей заботой! Все могло быть куда хуже! А вот управились – да и как ловко управились!
– Типун те на язык, Нечаев. Вот как довезем и сдадим с рук на руки, тогда и скажем: управились! – одернул его Воротынский, который был и старше, и куда опытнее. – Бергман не дурак. Сегодня, я чай, еще будут обшаривать все окрестные кусты и овраги, а завтра догадаются, что дело неладно.
– Но Божья помощь нам в этом деле была, сам знаешь. Как бы иначе мы разведали, что дура-девка сбежала из своей комнаты? А потом – кто, как не Господь, привел ее к мызе Гаккельна? Это не случайно совпало, Воротынский, это – знак!
– Ты, Нечаев, на своих знаках совсем помешался… Гляди-ка!..
– Ого! Вот кого не чаял тут видеть! – и Михаэль-Мишка побежал навстречу господину, вышедшему из дверей почтамта, с криком: – Эй, Пушкин, Пушкин!
Господин, уже повернувший на Господскую улицу, Херренштрассе, остановился. Плечи его вздернулись, как будто он ожидал удара плетью по спине. И удар был, да только ладонью. Он обернулся.
– Ну, не диво ли, что мы, расставшись в Москве, встретились здесь? – спросил
– А ты, Нечаев, что тут позабыл? – вопросом же отвечал Пушкин. – Ты и вообразить не можешь, как я тебе рад, просидевши в этой проклятой крепости два месяца! Колбасники мне осточертели, от немецкой речи у меня уж делаются ваперы в голове и несварение в желудке.
– Так я буду говорить с тобой, пока ты сам не велишь замолчать! Со мной тут приятель мой, Воротынский, знаешь Воротынского?
– Припоминаю, хотя с трудом. Но какого черта ты залетел в эту глушь?
– А ты?
Прохожие, которых на этой улице было немало (она вела от Карловских ворот к Ратушной площади, главному, с точки зрения рижан, месту в крепости), поглядывали на эту пару неодобрительно. Русской речи, по их разумению, место было в Цитадели и в Рижском замке, да и там все больше немецкая звучала.
– Я никак не могу выехать за границу, – пожаловался Пушкин. – Неведомо отчего, мне никак не пришлют паспорта. Скоро два месяца, как я тут обретаюсь и хожу на почтамт так, как канцелярист на службу, – каждый день!
– Позволь… – тут лишь Михаэль-Мишка обратил внимание, что приятель его одет в простой кафтан. – Ты же преображенец! В последний раз, как мы встречались, ты был чуть ли не капитан-поручиком! Какого черта подал ты в отставку?
– Я болен, Нечаев, я не на шутку болен, – отвечал Пушкин. – Мне доктора велели ехать на воды в Спа. Сказывают, там чуть ли не мертвых из могилы поднимают.
На больного, впрочем, этот господин совершенно не был похож. Он не отощал и не раздался вширь, а имел точно такое телосложение, какое приличествует гвардейцу, наезднику и фехтовальщику, возрастом чуть более тридцати лет. Цвет лица тоже был обыкновенный, взгляд темных глаз – живой и бойкий, улыбка – обаятельная.
– Да что с тобой за хворь приключилась?
– Ослабли желудочные фибры, – с неожиданной мрачностью и очень весомо произнес Пушкин. – И приключаются желчные колики. От всего сего даже ноги опухают, а это уж вовсе стыд и срам. Вообрази кавалера моих лет, у которого штиблеты на ногах не сходятся из-за опухоли! Доктора мои сказали: коли хочешь, сударь, еще послужить в гвардии, сейчас же просись либо в отпуск, либо вовсе в отставку и езжай лечиться, иначе доживешь до водянки!
Михаэль-Мишка, услышав этакие страсти, даже рот приоткрыл. Он словно бы примерил водянку на себе со всеми ее прелестями – и ужаснулся.
– Ничего, Пушкин, в Спа отопьешься водами, как покойный государь Петр Алексеевич, вернешься здоровый! – пообещал он. – Там, сказывают, разные источники, и каждый – от своей хвори.
– Там, сказывают, жить негде. И лишь недавно хорошую дорогу от Льежа к Спа проложили. Городишко невелик, но!..
– Но там лучшее общество собирается! – продолжил Михаэль-Мишка. – Ты ведь не женат? Гляди, подвернется французская графиня – так не зевай!
Пушкин усмехнулся.
– От графинь бегать не стану, тем более что доктора мне прописали вести там, на водах, светскую жизнь – конные прогулки, ходьбу и чуть ли не спать на открытом воздухе. Там и в карты, поди, не в гостиных играют, а на лужайках…