Наследник фараона
Шрифт:
Амон всячески старался приумножить свою власть над душами людей, изгоняя поселенцев с земель, принадлежавших ему, а также проклиная поля фараона, так что пахари и работники спасались бегством и укрывались в городах. Немногие поселенцы оставались в своих хижинах, запуганные и ожесточенные.
Разговаривая с ними, я сказал:
— Безумцы! Почему вы не пашете и не сеете? Вы же умрете от голода, когда придет зима.
Они посмотрели на меня с неприязнью, ибо моя одежда была из тончайшего полотна, и ответили:
— Зачем же нам сеять, если хлеб, который вырастет на
Город Ахетатон был так далек от подлинной жизни, что лишь теперь я узнал о смерти детей от крапчатого зерна. Прежде я не слыхал о такой болезни. Она передавалась от ребенка к ребенку; их животы раздувались, и они умирали, жалобно стеная. Ни врачи, ни колдуны не могли помочь им. Мне казалось, что болезнь происходила не от зерна, но скорее от паводков, которые несли с собой все зимние заразные болезни. Правда, эта зараза убивала только детей, но когда я осматривал взрослых, не осмеливавшихся засевать свои поля и предпочитавших голодную смерть, я видел, что болезнь во всяком случае убила их души. Виновником всего увиденного мною я считал не фараона Эхнатона, но Амона, который так отравил существование этих сельских жителей, что смерть была для них лучше такой жизни.
Нетерпение, с каким я стремился вновь увидеть Фивы, гнало меня вперед. Пот струился по лицам моих гребцов. С укоризной они показывали мне руки, покрытые волдырями и распухшие оттого, что я так подгонял их. Я обещал залечить их раны при помощи серебра и, желая быть великодушным, утолил их жажду пивом.
Но пока они гребли со связанными ногами, я слышал, как они перешептывались:
— Почему мы должны везти эту жирную свинью, если все люди равны перед его богом? Пусть сам попробует, каково это получается, а потом уж лечится серебром, если может!
У меня чесались руки поколотить их как следует палкой, но сердце мое было преисполнено доброты, ибо я был на пути в Фивы. Поразмыслив над их словами, я ощутил справедливость сказанного.
Я прошел между ними и приказал:
— Гребцы, дайте мне весло!
Я стоял и греб вместе с ними, пока у меня на руках не появились волдыри от тяжелой рукоятей весла, волдыри же превратились в болячки. Моя спина так изогнулась набок, что я опасался, как бы не сломался позвоночник, и с трудом переводил дыхание.
Но я сказал себе:
— Бросишь ли ты взятую на себя работу, чтобы рабы насмехались над тобой и презирали тебя? Ведь все это и много больше этого они выносят каждый день. Познай же на себе их тяжкий труд, их пот, их распухшие руки, чтобы понять, какова жизнь лодочника. Ты, Синухе, когда-то хотел, чтобы твоя чаша была полна!
Так я греб, пока чуть не упал в обморок и слугам пришлось отнести меня в постель.
Следующий день я также греб ободранными руками, и гребцы больше не смеялись надо мной, а просили меня прекратить грести и сказали:
— Ты наш господин, а мы твои рабы. Не греби больше, иначе все перевернется, и получится, что мы идем задом наперед и вверх ногами. Ты больше не греби, ибо во всем должен быть порядок; каждый занимает место, предназначенное ему богами,
Но я греб вместе с ними на протяжении всего пути до Фив; моей пищей был их хлеб и их каша, а моим питьем — горькое пиво рабов. С каждым днем я греб все дольше; с каждым днем мои руки и ноги становились все более гибкими; с каждым днем я все больше радовался жизни и заметил, что у меня прошла одышка.
Мои слуги беспокоились за меня и говорили друг другу:
— Видно, скорпион укусил нашего хозяина или он спятил, как и все в Ахетатоне, ведь безумие — заразная болезнь. И все равно мы не боимся его, ибо у нас под одеждой есть рог Амона.
Но я не был безумным и не намеревался продолжать грести после прибытия в Фивы.
Итак, мы достигли города, и запах его дошел до нас, когда мы были еще далеко на реке, — запах, превосходящий все другие для того, кто там родился. Я велел слугам втереть мне в руки целебные мази, вымыть меня и одеть в лучшие одежды. Набедренная повязка была слишком широка мне, ибо мое брюшко исчезло от гребли, и нужно было закрепить на мне повязку булавками, что рабы и выполнили с большим сочувствием. Я посмеялся над ними и послал их предупредить Мути о моем прибытии, не смея показаться ей без предупреждения.
Я разделил серебро между гребцами, добавил золото и сказал:
— Во имя Атона! Идите, ешьте и набивайте свои животы! Возвеселите сердца добрым пивом и наслаждайтесь с прекрасными фиванскими девушками, ибо Атон дарует радость и любит простые утехи, и ему бедные дороже богатых, потому что их развлечения незатейливы.
При этих словах лица лодочников омрачились; перебирая серебро и золото, они сказали:
— Мы не хотели бы оскорбить тебя, но скажи нам, нет ли заклятия на этом серебре и на этом золоте, если уж ты заговорил с нами об Атоне. Ибо если так, то мы не можем его принять, оно жжет нам пальцы и обращается в прах, как это всем хорошо известно.
Они не говорили бы со мной так, если бы я не греб вместе с ними и не завоевал их доверия. Я успокоил их:
— Живо ступайте и обменяйте это на пиво, если у вас такие опасения. Но не бойтесь; ни мое золото, ни мое серебро не прокляты. По их клейму вы можете видеть, что это старый чистый металл, не смешанный с медью Ахетатона. Глупцы, вы сами не знаете, что во благо вам если боитесь Атона; в нем нет причин для страха.
Они отвечали:
— Мы не боимся Атона, ибо кто же боится бессильного бога? Ты прекрасно знаешь, кого мы боимся, господин, хотя из-за фараона мы не смеем произнести его имени вслух.
Во мне закипело раздражение, и я не захотел больше спорить. Я отпустил их, и они ушли, припрыгивая, смеясь и распевая свои песни. Я тоже был бы рад прыгать, смеяться и петь, но это не подобало моему званию. Я направился прямо в «Хвост крокодила», не дожидаясь носилок. Я увидел Мерит после долгой разлуки, и она показалась мне еще милее, чем прежде. Все же я должен признать, что любовь, как и всякая страсть, меняет восприятие мира. Мерит была уже не первой молодости, но в своем зрелом цветении она была мне другом и в чем-то ближе, чем когда-либо прежде.