Наследник фараона

Валтари Мика Тойми

Процветал и Капта, и вскоре ни один человек в Египте не мог сравниться с ним в богатстве. Не имея ни жены, ни детей, он сделал своим наследником Хоремхеба, так что теперь он мог прожить остаток своих дней в мире и спокойствии и еще увеличить свое состояние. Поэтому Хоремхеб брал с него меньше, чем с остальных богачей.

Капта часто приглашал меня в свой дом, вместе с садом занимавший целый квартал, так что у него не было соседей, которые могли бы нарушить его покой. Он ел из золотой посуды, а вода в его комнатах бежала из серебряных кранов на критский лад. Его ванна была из серебра, стульчик в его уборной — из черного дерева, а стены ее были выложены мозаикой из редких камней, составлявшей занятные картинки. Он угощал меня заморскими кушаньями и поил вином, настоенным в пирамидах. Во время

трапезы слух его услаждали певцы и музыканты, а красивейшие и искуснейшие танцовщицы Фив, развлекая его, показывали чудеса мастерства.

Он говорил мне:

— Господин мой Синухе, так уж странно устроен мир, что, когда человек достигает какой-то степени богатства, он уже не может обеднеть, а становится все богаче, не пошевельнув для этого и пальцем. Я обязан своим богатством тебе, Синухе, и потому всегда буду считать тебя своим господином, и у тебя до конца жизни ни в чем не будет недостатка. Тебе же лучше, что ты не богат, ибо ты никогда толком не распорядился бы своим богатством, но сеял бы смуту и наделал бы всяких бед.

Каша также покровительствовал художникам; скульпторы делали его изображение в камне, наделяя его благородной и значительной внешностью. В этих изображениях у него были стройные ноги, маленькие руки и ступни, высокие скулы. На этих скульптурах оба его глаза были зрячими, и он сидел, погруженный в размышления, со свитком папируса на коленях и пером в руке, хотя никогда в жизни даже и не пытался научиться читать и писать. Только его писцы читали и писали и подсчитывали для него огромные суммы. Статуи эти очень забавляли Капта, а жрецы Амона, которых он щедро одаривал, чтобы жить в мире с богами, поставили его изображение в большом храме, и он покрыл все издержки, связанные с этим.

Я был рад за Капта, что он богат и счастлив. В самом деле, я был рад благополучию любого и не пытался избавить людей от их заблуждений, если эти заблуждения давали им счастье. Правда часто бывает горькой, и иногда милосерднее убить человека, чем отнять у него его мечты.

Но меня самого не посещали мечты, и моя работа не приносила мне умиротворения, хотя за это время я излечил многих больных. Из тех, кому я вскрывал череп, умерли только трое, так что за мною прочно укрепилась слава черепного хирурга. Но я постоянно был недоволен чем-то и у всех находил недостатки. Я порицал Капта за его обжорство, бедняков — за их леность, богатых — за себялюбие, судей — за равнодушие, и никем я не был доволен. На больных и детей я никогда не ворчал, но старался лечить их, не причиняя им ненужной боли, и позволял Мути оделять медовыми пряниками маленьких мальчиков с улицы, чьи глаза напоминали мне глаза Тота.

Люди говорили обо мне:

— Этот Синухе — нудный, озлобленный человек. У него увеличена печень, и с каждым словом он изрыгает желчь, он потерял вкус к жизни. Его злодеяния преследуют его, так что даже ночью нет ему покоя. Не будем же обращать внимания на его слова, ибо язык Синухе жалит больнее его самого, чем других.

Это было правдой.

Всякий раз, как я изливал свою горечь, я сожалел об этом и плакал.

Я порицал и Хоремхеба, и все его дела казались мне злом. Больше всего я поносил его «мерзавцев», которых он содержал за счет казны фараона и которые вели праздную жизнь в тавернах и увеселительных заведениях, хвастаясь своей удалью и насилуя дочерей бедняков, так что ни одна женщина не могла спокойно пройти по улицам Фив.

Хоремхеб прощал своим головорезам все, что бы они ни делали. Когда бедняки обращались к нему с жалобами на положение своих дочерей, он отвечал, что те должны гордиться, ибо от его людей родится здоровое потомство.

Хоремхеб становился все более и более подозрительным, и в один прекрасный день его стражники пришли в мой дом, прогнали со двора больных и привели меня к нему. Снова настала весна, вода в Ниле спала, и ласточки носились над медленной мутной рекой. Хоремхеб состарился. Его голова низко склонилась, и мускулы словно веревки, выступали на его длинном худом теле.

Он взглянул мне в глаза и сказал:

— Синухе, я предупреждал тебя много раз, но ты не слышал моих предостережений. Ты продолжаешь рассказывать людям, что ратный труд — самый презренный и унизительный из всех.

Ты говоришь, что детям лучше было бы умереть во чреве матери, чем родиться воинами. Ты утверждаешь, что лучше одной женщине иметь двух или трех детей и быть счастливой с ними, чем несчастливой и бедной с девятью или десятью. Ты сказал, что бог лжефараона — величайший из всех богов. Ты сказал, что ни один человек не имеет права продавать и покупать другого как раба, и что тем, кто пашет и сеет, должна принадлежать земля, которую они возделывают, хотя бы она была землей фараона или бога. Ты заявил, что мои порядки не намного отличаются от порядков хеттов. Ты говорил многое еще более возмутительное. Любой другой давным-давно послал тебя в каменоломни. Но я был терпелив к тебе, Синухе, потому что некогда ты был моим другом. Пока жрец Эйе был жив, ты был нужен мне как единственный свидетель против него. Теперь ты не нужен мне больше, ты даже можешь навредить мне, ибо знаешь слишком много. Будь ты мудрее, ты попридержал бы язык, жил бы тихо и был бы доволен своей судьбой, поскольку у тебя действительно ни в чем нет нужды. Вместо этого ты пачкаешь меня своей клеветой, а этого я больше не буду терпеть.

Гнев его усиливался по мере того, как он говорил; он ударил себя хлыстом по тонким ногам, нахмурился и продолжал:

— Ты был песчаной блохой у меня под ногами, слепнем у меня на плече. В моем саду я не потерплю никаких бесплодных деревьев, на которых вырастают лишь ядовитые шипы! Я должен изгнать тебя из Египта, Синухе, и никогда более ты не увидишь земли Кем. Позволь я тебе остаться, настал бы день, когда я вынужден был бы предать тебя смерти, а этого я делать не желаю, ибо когда-то ты был мне другом. Твои безумные речи могут оказаться искрой, которая воспламенит сухой тростник. Если уж такая попадет в сухой тростник, он сгорает дотла. Я не позволю снова опустошить землю Кем, не позволю этого сделать ни богам, ни людям. Я изгоню тебя, Синухе, так как не может быть, что ты был истинным египтянином, ты, недоносок-полукровка. Твоя голова забита нелепыми выдумками!

Возможно, он был прав, и мои душевные муки происходили оттого, что в моих жилах смешалась священная кровь фараонов с угасающей, вялой кровью Митанни. Хотя я лишь улыбнулся в ответ на его слова, все же они ошеломили меня, ибо Фивы были моим городом. Я родился и вырос здесь и не желал жить нигде более.

Мой смех взбесил Хоремхеба. Он ожидал, что я повергнусь перед ним ниц и стану молить его о прощении. Щелкнув плетью фараона, он вскричал:

— Быть по сему! Я изгоняю тебя из Египта навеки. Когда ты умрешь, твое тело не привезут домой для погребения, хотя я могу дозволить, чтобы его сохранили согласно обычаю. Тебя похоронят на берегу Восточного моря, откуда корабли отплывают в землю Пунт, ибо это место станет местом твоего изгнания. Я не могу послать тебя в Сирию, ибо не угасли еще сирийские уголья и их незачем раздувать. Раз ты утверждаешь, что цвет кожи не имеет значения и что негры и египтяне — одинаково достойные народы, то я не могу выслать тебя и в землю Куш. Ты можешь вбить свои глупые выдумки в головы чернокожим. Но земля у моря пустынна. Пожалуйста, произноси свои речи перед черным ветром из пустыни, а с холмов ты можешь читать проповеди шакалам, воронам и змеям. Стражники определят границу твоих владений, и, если ты пересечешь эту границу, они пронзят тебя копьями. Кроме этого, тебя ни в чем не ограничат; ложе твое будет мягким, пища обильной и любая твоя разумная просьба будет выполнена. Действительно, одиночество само по себе — достаточное наказание, и, так как ты был некогда моим другом, у меня нет желания в чем-то еще притеснять тебя.

Я не боялся одиночества, так как всю свою жизнь был одинок и был рожден для этого. Но мое сердце сжималось от горечи при мысли о том, что никогда более я не увижу Фив, не почувствую у себя под ногами мягкой почвы Черной Земли и не выпью нильской воды.

Я сказал Хоремхебу:

— У меня мало друзей, ибо люди сторонятся меня из-за моей озлобленности и острого языка, но ты, конечно, позволишь мне попрощаться с ними. Я бы с радостью попрощался и с Фивами, прошелся бы еще раз по улице Рамс, чтобы вдохнуть дым жертвоприношений меж яркими колоннами великого храма и запах жареной рыбы в сумерках в бедных кварталах.