Наследник
Шрифт:
– Ну, говаривай, хорунжий, - сказал Ушаков, когда вошел в комнату казак. Он ковылял на правую ногу, руки были все еще в крови, короткие волосы поменяли цвет с чернявого на черно-бордовый, опять же из-за крови. Но такие картины Ушакова напугать не могли, и не то видал он за свою службу.
– Мы направлялись в Петрозаводск и по дороге хотели заехать к егерям, у Петра Федоровича были дела там, не ведаю какие. В двух верстах от дворца я почуял неладное и приказал казакам-личникам Великого князя, дабы прикрыли его своими телами. Прозвучал первый выстрел и моя кобыла завалилась, а пуля прошлась мне, значит, по ляжке. Я отдал приказ ускориться и всем направляться к егерям, до которых
– Ты казак, не заговаривайся, кто то был? И где полоняные?
– направил Ушаков в нужное русло разговор.
– Было семьдесят три разбойника. Из них тридцать один – голштинец, пятнадцать пруссаков, двадцать шесть шведов, остатния али иные немцы, али подговоренные этими татями руссаки – новыя рекруты, они за наживой пошли. Были те, кто хулил Великого князя предателем, что он сдал Голштинию и превратился из немца в русского. Были у них деньги – ефимки, числом две тыщи, но что с бою, то наше. Командование было у Гюнтера, я его и брал, он уйти хотел, но не успел. Тридцать девять полонили, остальные или издохли, или тяжело раненые. Это кратко, записать не поспел, - закончил свой доклад Кондратий, а Ушаков прямо облизнулся и осознал, что, если бы продолжал исполнять обязанности главы Тайной канцелярии, то выкупил, а, нет, украл такого казака, что и считать и писать, да и дозание грамотно учиняет. А ведь сперва показался мужичьем сиволапым.
Уже чуть позже, обходя выложенные в ряд трупы убитых, Ушаков узнал Брюммера, который больше походил на оборванца, так как был обобран до нитки. Тогда и сложилась основная версия произошедшего, и он поспешил отправить пятерых уланов с заводными конями, чтобы те как можно быстрее передали письмо императрице. Сам же Ушаков оставался, нужно было понимание судьбы наследника, который пребывал в бессознательном состоянии, то приходя в сознание, то снова впадал в беспамятство.
Он дождался очередного пробуждения Петра Федоровича, после чего незамедлительно отправил еще пятерых уланов уже с новым письмом к императрице, где, в том числе, излагал и о событиях у Ораниенбауме и роли в них Великой княгини Екатерины Алексеевны.
Когда вышло очередное пробуждение наследника тот стал хулить медикусов, что те не прочистили рану и будет «антонов огонь» - жар от гноений, потребовал водки и чтобы все сделали, как нужно. Мало того, потребовал позвать всех медикусов полка, что были в лагере и старших офицеров и сам направлял руку хирурга, который нещадно разрезал вокруг раны плоть, а наследник вместо того, чтобы кричать от боли, пел песни и указывал, что делать медикусу.
Нет, этот наследник не будет лишь бычком осеменителем, от которого ждут доброго теля, как того хотела Елизавета, этот сам взойдет. Уж кто-то, а Ушаков это видел, как никто другой, пережить стольких правителей и знать их характеры, да не увидеть в Петре Федоровиче характер Петра Великого…
* ……… * ……… *
Военный городок егерей.
18 августа 1746 г.
– Ой то не вечер, то НЕ-Е вечер, да не жалей, жалость в этом деле убить воина может, режь…да лей водку на нож, - исполнял я театр абсурда.
Пуля, которая
Вытерпел я стоически, не ожидал от себя такого, наверное, присутствие многих повлияло на проявление мужества. Потеря лица была страшнее смерти. Слезы, мольбы, истерика – все это крах складывающейся репутации. А так, собственноручно и разбойников побил без счета и стерпел боли с песнями. Аника-воин!
– Ваше Высочество! – в лазарет влетела Катенька. – Вы живы?
– Любимая, ты как? Все ли хорошо? – сказал я и увидел, что большинство, может кроме Ушакова, улыбнулись, демонстрируя принятие такого моего общения с женой.
Лишь старый Ушаков, устало развалившись на принесенном ему кресле, осуждающе взирал и на спектаклю, и на мои откровения с Великой княгиней. Но смотрел он, как смотрит родитель на своего ребенка, без излишней злобы, но требовательно, как будто тот без спросу подверг себя опасности и решился оседлать ретивого жеребца. И опасно и нужно бы наказать за непослушание и гордость за то, что смелого и решительного ребенка воспитывает.
– Любимый, все хорошо. Живот… - хотела добавить Катэ, но поняла, что говорить о беременности и особенностях в этой связи сегодняшнего дня не стоит.
– Оставьте нас! – прохрипел я, так как попытался пошевельнуться и чуть угасшая головная боль, переместилась и прожгла плечо. Наверное, и плечо вывихнул и уж, не дай Бог что-то там сломал.
– Ваше высочество! Позвольте только услышать от Вас, кто все же виноват в случившемся, - спросил кто-то из преображенцев, я не заметил кто именно.
– Спросите у Андрея Ивановича, но голштинцев и иных немцев не бейте, они служить будут России. Да и Румянцев защищал меня и Великую княгиню, оставался всей душой верным императрице, - сказал я и прикрыл глаза.
Когда все вышли, Екатерина, понимая, что именно я хотел от нее услышать, рассказала, что живот у нее тянуло, когда все началось. Однако, после стало легче, только поясница побаливает.
– Ложись рядом, - скомандовал я, понимая, какую нагрузку получила жена и что угроза выкидыша очень велика. Поэтому сразу же покой и прямо здесь.
– Но как это будет принято? – опешила Екатерина Алексеевна.
– Да плевать, ложись и моли Бога, чтобы не лишил нас дитя, - на последних силах сказал я и уснул.
Снился мне диалог Петра Федоровича и Сергея Викторовича, разговаривали они о женщинах. Некоронованный император просил позаботиться о Лизаньке Воронцовой, когда та подрастет, подобрать ей хорошего мужа и обязательно, чтобы он ее любил. Просил не забрасывать скрипку и хвалил за великолепные произведения, что пусть и были украдены, но появились в этом мире раньше и уже волнуют просвещенное общество. Мы пили почему-то капучино, который я никогда не употреблял и в той жизни, кроме того, я добавлял ложку подсолнечного масла в этот напиток, а закусывали все это серым, как будто грязным, сахаром. И мне было необычайно вкусно!