Наследники Демиурга
Шрифт:
– Ничего, товарищ Ежов, продолжайте.
Приободрившийся Ежов подтянулся, отпуская от греха подробности.
– У нас есть сведения… Неопровержимые сведения, – усилил он нажим. – Что и Зиновьев, и Рыков в бытность свою за рубежом были очень дружны с некоторыми известными лицами английской и французской разведки, например с Джорджем Мак-Айлендером, главным резидентом английской „интеллинджент сервис“ в Женеве, Рандольфом Брендерсом, репортером лондонской газеты „Таймс“, как известно связанным с разведкой, Франсуа Дюроком, репортером французского журнала…
– А вам известно, товарищ Ежов, – усмехаясь в рыжеватые усы, спросил Сталин, – что Владимир Ильич тоже, до революции,
Ежов лихорадочно искал выход из сложной ситуации.
– У вас есть конкретные предложения, что нам делать с этими предателями? – Сталин со вкусом, сочно выговорил последнее слово. – С этими засранцами, Зиновьевым и Рыковым. Как нейтрализовать их антипартийную деятельность?
Ежов судорожно повел головой, ему вдруг страшно начал жать тесный воротник мундира. „Расстегнуть бы хотя бы пуговку!..“ – пронеслось в голове этого маленького человечка.
– Запомните раз и навсегда, товарищ Ежов: мы не авантюристы. Мы не придумываем себе врагов. Мы находим врагов и караем их безжалостно. Будь они русскими, будь они евреями… – Сталин подошел к председателю Комиссии партийного контроля вплотную и взглянул своими желтыми кошачьими, только с круглым, а не вертикальным зрачком глазами в бегающие глаза собеседника. – Будь они грузинами. От этого предложения за версту отдает эсеровщиной. Индивидуальный террор не выход, – повернулся он спиной к разом вспотевшему Ежову, продолжив свою неспешную прогулку по кабинету. – У вас есть конкретные предложения, как нам лучше всего расстроить планы врагов, а потом и покарать их по всей строгости советских законов?
– У меня есть три предложения, – быстро проговорил Ежов, еще надеющийся переломить ход беседы в свою пользу. – Первое, коренным образом улучшить работу…»
– Ну и что тут такого? – спросил Александр Иванова, нервно бегавшего по небольшому, четыре шага в ширину, семь в длину, кабинету, отрываясь от чтения и закрывая папку, заложив предварительно страницу пальцем. – Обычный роман из эпохи Культа Личности. Я и не такое, помнится, читал в свое время. «Дети Арбата», например, или…
Геннадий Михайлович остановился, не закончив шага, и на прямых ногах, словно журавль, повернулся к майору.
– А как он, по-вашему, попал в спецхран?
– Ну… Арестовали, например, автора «энкавэдэшники» за подобный «опус», тройка осудила, поставили к стенке или дали стандартные «десять лет без права переписки», что, собственно говоря…
– Какие у вас богатые познания в терминологии той далекой эпохи, Александр Николаевич! – саркастически заметил Иванов. – Вы на обложку посмотрите, на обложку…
– А при чем здесь обложка? – спросил Александр, невольно опуская взгляд на обложку. – Обложка как обложка…
Окончание предложения как-то само собой замерло не родившись: на еще одном полустертом чернильном штампе, гласившем «Принято на хранение …… года», от руки, старомодно-витиеватым писарским почерком значилось: «15 ноября 1926»…
– Как это?.. – поднял взгляд на Иванова майор.
– А вот так, Александр Николаевич! – Архивариус просто цвел и выглядел довольным донельзя, будто фокусник-виртуоз, на глазах изумленной публики вытащивший из черного цилиндра парочку живых голубей, кролика и целую гирлянду разноцветных воздушных шариков.
Только что, минут пятнадцать – двадцать назад, Геннадий Михайлович с трудом убедил майора, уже открыто злившегося на явного виновника и непосредственную причину предстоящих ему неприятностей
– Не может быть этого. – Майор снова углубился в чтение, то перелистывая страницы целыми пачками, то надолго застывая над приковавшим его внимание отрывком.
Рукопись, на 1278 страницах, четко, без единой помарки или ошибки, была написана (не напечатана, а именно написана!) слегка расплывшимися синевато-бурыми чернилами на серо-желтых, хрупких и осыпающихся по краям листах, очень убористо, с узенькими полями, причем на двух сторонах. Видимо, бережливый автор очень экономил бумагу. Титульный лист, украшенный несколькими неразборчивыми печатями и штампами, гласил: «Георгий Сотников. Восхождение. Роман».
Читать текст оказалось довольно легко, в отличие от множества рукописных материалов, читанных майором ранее. Глаз быстро привыкал не только к несколько непривычному начертанию букв и встречающимся местами всяким дореволюционным «ятям», «фитам» и «ижицам», поначалу режущим глаз. Сложность заключалась даже не во вкрапленных то там, то здесь перлам старинной орфографии, типа «мужескаго», «всея» и так далее.
Самым невозможным, непостижимым оказалось само содержание хрупких страничек.
Роман, написанный, если верить дате, аккуратно проставленной на последнем листе рукописи, весной 1922 года, повествовал о восхождении к вершинам власти Иосифа Сталина. Того самого Сталина, который в это время был всего лишь скромным секретарем Центрального Комитета, пусть и с приставкой «генеральный», то есть занимал чисто номинальную должность, только через многие годы ставшую высокой и почетной.
Однако странности на этом не кончались: страницы рукописи пестрели именами и фамилиями людей, во времена написания рукописи бывших никому не известными, а возвысившихся только через десятилетия. Наоборот, люди, в то время известные и, выспренно говоря, «великие», были выписаны с каким-то пренебрежением. Карикатурой выглядел, например, Троцкий, представленный этаким Бонапартиком, интриганом, метившим в новые «советские» самодержцы и носящимся со своей идеей-фикс (пресловутой «мировой революцией»).
Да что говорить: Ленин, сам Владимир Ильич, упоминался в тексте всего только несколько раз и то в гротесковом виде едва живой бессловесной куклы, заточенной в Горках и ничего не решавшей. Зато дата его смерти была точной, как и описание похорон на лютом морозе. И все другие даты не расходились с известными. Детально описывался период НЭПа, коллективизация, великие стройки, репрессии, наконец, Великая Война… Лишь кое-что немного отличалось от общепризнанного, например взаимоотношения Иосифа Виссарионовича и Кирова, некоторые нюансы финской войны, роль маршала Жукова в достижении Победы… При всей своей документальной точности книга оставалась явно художественным произведением: персонажи ее любили и ненавидели, совершали героические поступки и подлости, предавали и приносили себя в жертву… Сталин при этом выводился далеко не идеальным героем, этаким «рыцарем без страха и упрека», как можно было ожидать по названию, а вполне реалистическим персонажем истории (впрочем, тогда еще недалекого будущего), в чем-то даже излишне обыкновенным. Казалось, автор, двигаясь по времени рядом с центральной фигурой романа, бесстрастно и подробно, во всех достоинствах и неприглядностях, словно объектив кинокамеры, фиксирует все его успехи и просчеты, озарения и ошибки, человечность и беспощадность…