Наследники по прямой.Трилогия

Давыдов Вадим

– Идёмте в дом, Виктор Никитич. Промокнете. Я распорядился насчёт чая, с лимонником. Ничуть настоящему лимону ни по вкусу, ни по аромату не уступит. Вы как?

– Яков Кириллыч, – Шерстовский посмотрел на Гурьева, зажмурился на мгновение. – Не сочтите за неуместную дерзость. Позвольте полюбопытствовать.

– Да ради Бога, – улыбнулся Гурьев.

– Я от многих здесь слышал уже. Вы Маньчжурию, как же, – тоже Российской территорией числите?

– Разумеется.

– Но…

– Там, где ступила нога русского казака, там – Россия.

Это, Виктор Никитич, закон природы. Знаете, что случается, когда человек таковые законы в расчёт не берёт?

– Вероятно, ничего хорошего.

– Превосходно. Так вот, я – беру.

– А китайцы с японцами?!

– И им придётся, – Гурьев заложил руки за спину и качнулся с пятки на носок. – А что они при этом думают и какие планы строят… Не то чтобы меня это не интересовало. Интересует, и весьма. Но не волнует. Вот совершенно. Даже выразить не могу, до какой степени. Их здесь не было никого, одни волки по лесам рыскали да монголы краем степи табуны водили, пока русские не пришли, не встали казачьим дозором, не проложили стальной путь. А теперь – посмотрите, сколько всякого народишку сюда привалило. Вот такая она и есть – очередная русская земля. Нам чужого не надо, но что наше – то наше.

– Вы… Вы это что же – всерьёз?!

– Да уж какие там шутки, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Вы ведь историю не хуже меня знаете, Виктор Никитич. Бывало, что Русь отступала. И Ливонию оставляла Тевтонскому ордену, и Крым татарам и туркам. Только всё это временно. И Балтийские земли, и Бессарабия, и все прочие, если уж на то пошло, нахлебаются самостоятельности и независимости так, что назад, в Русь, попросятся. Да, в Европе – чистенько, кто же спорит. Но – не понашему. Им эта европейская чистота так поперёк горла встанет, как они ещё и сами не догадываются. Потому что нет там никакого смысла, в этой Европе. Только и есть, что чисто повыметено. Всё повыметено, Виктор Никитич, и смысл – в том числе. Так что попросятся обязательно. Через сто лет – так через сто. Нам спешить некуда. И мы никому не откажем, как никогда не отказывали. Судьба наша такая – империя от моря Волошского до моря Жёлтого, Виктор Никитич. Тут уж ничего не попишешь. Так вы идёте?

– Иду, – кивнул, борясь с ощущением нервного озноба, кивнул Шерстовский. – Перекурю вот только.

Гурьев кивнул в ответ и легко, невесомо, кажется, даже не касаясь подошвами ступенек, взлетел на крыльцо. Мгновение спустя показался в накинутом на плечи кителе Шлыков:

– Что, Виктор Никитич? Курец замучил?

– Есть немного, – через силу выдавил усмешку Шерстовский, выпуская дым через ноздри и трогая подживающую царапину на щеке.

Шлыков подошёл к нему, вынул портсигар, закурил тоже.

– В курене так надымили уже – топор вешай. Атаман ругается, – Шлыков вдруг просиял, прищёлкнул языком, покивал какимто своим раздумьям. И посмотрел на ротмистра: – Вот ты скажи мне, Виктор Никитич. Ты ведь столичной закалки человек. И ты уже пятый день с нами, глазато у тебя есть?! Ты вот

мне что скажи. Как мне относиться к человеку, который комиссара плакать заставил? Не под стволом, не в петле. А?!

– Не знаю, – угрюмо ответил Шерстовский. – Откуда я знаю?! Зато я понимаю теперь, откуда разговоры такие. Он ведь не похож ни на кого и ни на что на свете. Вот народ его и произвёл – в цесаревичи.

– Народ его Царём зовёт, Виктор Никитич, – усмехнулся Шлыков. – Коегде уж в открытую. И ни я, ни ты, ни даже он сам ничего с этим поделать не можем. И воюет он не понашему. Я такого никогда не видел. Людей не просто бережёт. Сам к чёрту в зубы, а людей… И пули его не берут. Я своим казакам, как себе, верю. Такое они говорят…

– Я тебя понимаю прекрасно, Иван Ефремович, – тихо проговорил Шерстовский. – Очень даже понимаю. Я и сам… Что же нам делатьто, Господи?!

Тынша. Зима 1929

Время летело в трудах и заботах – в том числе и военных. Гурьев спокойно уступил командование окончательно выздоровевшему Шлыкову. Всё это время он по ночам писал чтото в большую клеёнчатую тетрадь.

Пришёл декабрь. Его второй декабрь в Трёхречье.

Гурьев и Шлыков трапезничали у Тешковых, когда на пороге возник вестовой:

– Телеграмма от генерала Сумихары, – объявил он, едва успев отряхнуть снег с башлыка и обуви. – Яков Кириллыч, лично Вам в руки.

Гурьев взял у него бланк, развернул, пробежал глазами, вздохнул.

– Что там? – встревоженно спросил полковник.

– Пора мне, – снова вздохнул Гурьев.

Они возвратились в штабную избу. Гурьев выставил на стол бутылку водки – настоящей, которую приберегал для какогонибудь подходящего повода. Вот и нашёлся.

Шлыков сидел у стола, облокотившись и опустив голову.

– Ты не журись, атаман, – попросил Гурьев, присаживаясь на лавку рядом с ним. – Некогда горевать. Надо сохранить всё, чего мы с тобой с таким трудом добились.

– Ага, мы, – скривился Шлыков. – Больно ты скромный, как я погляжу.

– Полковник, – Гурьев положил руку ему на плечо. – Прошу тебя. Пожалуйста. Тетрадку я там тебе целую исписал. Ты почитай на досуге. Денег я тебе тоже оставлю вполне достаточно. Не подведи меня, хорошо?

– Яков Кириллыч, да ты что?!

– Ну, отлично, – Гурьев сделал вид, что улыбается. – Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

– Какие деньги?! – только сейчас дошло до Шлыкова.

Гурьев кивнул, поднялся и вышел. Через пару минут он вернулся и грохнул на стол шесть подсумков:

– Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.

– О… О… Откуда?!?

– Какая разница, – пожал плечами Гурьев. – Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.

– Прииск?!

Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:

– Ох… И всё это время?!

– А, пустяки, – махнул рукой Гурьев. – Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.