Наследники

Федоров Евгений Александрович

У Селезня глаза на лоб полезли: никак не ожидал он такой открытой наглости, редкого вымогательства.

— Ты с ума сошел! — сердито сорвалось у него с языка.

Копеечкин не обиделся и деловито объяснил:

— Суди сам, не в конях сейчас дело. Все в жизни человеческой! Что кому дороже? Одному деньги, а другому жизнь!

Он угодил в больное место. Селезень покорно опустил голову и глухо выдавил:

— Согласен. Но только коней приму, а уплачу за них в Нижнем Тагиле!

— Обманешь! — жадно блеснул глазами мужик.

— Слово

мое верное! — твердо посулил Селезень. — Никогда не врал и врать не собираюсь. Твое дело: хочешь верь, хочешь нет! И без тебя обойдусь!

— Пехом попрешь?

— Уж как доведется, свет не без добрых людей. Может, и довезут! — загадочно ответил приказчик.

Копеечкин в досаде почесал затылок:

— Эх, как и быть, не знаю…

— Ты хозяин коням, ты и решай! — сдержанно-равнодушно ответил беглец и отвернулся к окну. У ворот, под ветром, в стареньком шушуне стояла вдова, глаза ее слезились. Жалко выглядела ее истомленная, сутулая фигура.

«Горе да бедность не красят человека! — подумал Селезень и вдруг обозлился на крестьянку. — Сама — одна убогость, а на господское добро зарится! Ух, черт!»

Он сжал кулаки, шумно вздохнул:

— Никак темнеет. Ну что ж, Сидорка, выходит, не сладили!

— Будь по-твоему! — решил неожиданно мужик. — Только перед образом поклянись!

— Изволь! — охотно согласился Селезень, стал перед линючей иконой и трижды перекрестился, поклялся: — Лопни мои глаза, если не по справедливости разберусь!

— Путь дальний! — вымолвил мужик.

— Но и деньги не малые!

— Это верно, — согласился Копеечкин. — Едем! Сейчас совсем стемнеет, и коней подгоню! — Он вышел из избы.

С посиневшим от холода лицом вернулась вдова. Она зябко дула в ладошки:

— Ох, и студено ныне!

— Ветер сиверко идет, вот и студено. Хмурится наш Камень! — степенно ответил Селезень. — Ну, выбываю. Благодарю, милая. Век не забуду. Вскоре разочтемся.

— Спасибо, родимый. Мы теперь и так не сгибнем. Бабьей артелью на демидовскую меленку пойдем!

— Айдате! Бери зерно, все ваше! — весело сказал Селезень, и у женщины радостно заблестели глаза…

Спустилась ночь, скрипя полозьями, подкатили сани. Селезень поспешно вышел из хатенки.

— Я и тулуп захватил, — обрадовал его мужик. — Ехать нам и ехать!

Над полем и лесом простиралась тьма. Хмуро шумел лес. Демидовский прислужник тщательно завернулся в тулуп и завалился в солому.

— Пошли, веселые! — свистнул кнутом ямщик, и кони побежали.

Селезень то дремал, то просыпался. На дороге было тихо, и он тревожно думал: «Только бы до Екатеринбурга проскочить, там спокойнее будет! Там крепость и солдаты есть!»

Глухими дорогами, лесами Копеечкин увозил Селезня от беды. Из-за крутого шихана выкатился круглый месяц и все кругом позеленил своим мутным светом…

Между тем и в окрестностях Екатеринбурга уже бушевало пламя крестьянского восстания. К северу от города действовали

отряды наиболее энергичного пугачевского полковника Белобородова. Окрестное заводское население и приписные крестьяне с охотой бежали к нему. В селениях оставались лишь престарелые и дети. Положение Екатеринбурга, оказавшегося вдруг в центре восстания горнозаводских крестьян, было плачевное.

Полковник Василий Бибиков, главный распорядитель обороны города, жаловался генералу Чичерину:

«Здесь в городе денежной казны имеется такая сумма, что с великим только сожалением сказать о том можно. Город вовсе не укреплен, и воинской команды в нем не более ста человек, рекрутов же хотя считается до семисот, но многие распущены по домам, да хотя бы и все были налицо, токмо пальбе нисколько не учены…»

Но и сам Бибиков только и думал о том, как бы поприличнее улизнуть в более безопасные места.

Белобородов же действовал умело. Во всех его распоряжениях чувствовалась твердая рука и воинский дух. Он постепенно занимал завод за заводом, усиливался людьми и вооружением. Население везде радостно встречало его отряды, охотно снабжало продовольствием. Там, где проходили войска Белобородова, они вылавливали ненавистных заводских правителей, приказчиков и других господских угодников и вешали их.

— Вишь, что робится! — загадочно смотрел на Селезня ямщик. — В большой риск я пустился. Выходит, обмишурился! Мне две взять с тебя, а я по доброте сердца моего согласился на тысячу рублей! — сказал он, и глаза его воровски забегали.

Это вселяло тревогу. «Продаст при случае, иуда!» — с ужасом думал Селезень, холодея при мысли о предательстве. Но тут же он успокаивал себя: «Нет, невыгодно ему меня выдавать. Пугачевский полковник ничего не даст, да еще коней отберет!»

Скрывая свою внутреннюю тревогу, он строго сказал Копеечкину:

— Ну что ж, заверни к сатаниным детям и продай христианскую душу! Я так мыслю, обоих на релю [12] вознесут! Скажу, что и ты демидовский служка. Ась? — прищурив глаза, нахально спросил Селезень.

12

Виселицу.

— Тьфу, черт, оборотист! — покачал головой Копеечкин…

Темной ночью ельниками, минуя заставы повстанцев, им удалось все же проскочить в город и устроиться на постоялом дворе. Совсем неузнаваем стал Екатеринбург. Приказчик долго ходил по улицам, присматривался и удивлялся невиданным доселе порядкам.

В городе царила паника, гарнизонная команда была до того распущена, что только для видимости несла свои воинские обязанности. Солдаты или спали, или бражничали. Рассказывали, что однажды ночью дежурный офицер, проверяя посты, забрал все ружья у солдат, несших караул при доме главного горного начальника. Караульщики преспокойно спали, и можно было все вывезти.