Наследники
Шрифт:
— Холодить стало. К зиме… — поеживаясь, медлительно сказал купец и прошептал вдруг: — Тут старушка одна обретается. Она под расписочку выдаст. Желаете, выручу, сударь, позову?..
Прокофий встрепенулся, ожил. На душе стало веселее.
— Хошь черта зови, но выручай, борода!
— Сей минут! — услужливо отозвался купчина и поспешно вышел…
Старенькая подслеповатая процентщица неслышно переступила порог и выжидательно разглядывала Демидова.
— Ты что, кикимора? Откуда взялась? Ростовщица? — накинулся на нее Прокофий.
— Помилуй
— Две тысячи червонцев надо, баушка! Дашь мне? — деловито спросил он.
— Ох, много! Ох, многоватенько, батюшка! — заохала старушонка.
— А может, найдешь, баушка? — не отступал Демидов.
— Милый ты мой, желанный, уж поищу… Может, и добуду…
Она низенько кланялась. В темном платье и платочке, старушонка походила на галку. От ветхого платьица, от всей старушки пахло смолкой, еле уловимой Затхлостью. Глядя на ее немощную, сгорбленную, жалкую фигурку, Прокофий спросил:
— Сколь процента возьмешь?
Старушка построжала, подумала малость.
— Ох, и не знаю, сказать как! Не от меня ведется. Баш на баш, батюшка! — елейно отозвалась она.
— Это что же — рубль на рубль! — ахнул Демидов.
— Это уж как водится, батюшка! Она, копеечка, ныне дорога. Коли бежит по рукам — подружку ведет!
Прокофий Акинфиевич заметался по номеру. Ярость овладела им. Тряхнуть бы старую! Но он сдержался, сказал ей зло:
— Ты что же, старая хрычовка, обираешь меня?
— Что ты, миленький! — удивленно уставилась в него ростовщица. — Чего тебя обирать? Гол, поди, как сокол. Расписочку только и возьму. А придет ли к тебе наследство, один бог ведает…
«Ведьма! — мысленно выругался Демидов. — Все знает, все обдумала!»
Он кружил по комнате, закинув руки за спину, перебирая пальцами. Полы халата развевались. Старушонка тихонько уселась в креслице.
— Ну что ж, решай, сынок!
Прокофий Акинфиевич остановился перед ней, крикнул:
— Чего расселась, тащи деньги! Согласен!
— Вот и договорились, милый! — радостно отозвалась процентщица и заторопилась за обещанным…
На другой день, на заре, Демидов на тройке помчался к заставе. Задувал сиверко. Черная грязь обратилась в каменные глыбы, коляска подпрыгивала на мерзлых кочках.
— Гляди-кось, что за ночь сотворилось! Так за Тверью, чего доброго, зимушка настигнет, — обернулся к Прокофию ямщик и, блеснув крепкими зубами, выкрикнул: — Ой, гоже будет! Пошли, господи, санный путь! Эй вы, залетные! — Он взмахнул кнутом.
Золотые маковки московских церквей остались позади, когда у загородного тихого погоста тройка нагнала одинокие дроги с гробом. Над черной кущей голых берез с криком кружило воронье.
— Стой, стой! — закричал Демидов ямщику.
Бородатый возница на минуту сдержал разгоряченных коней.
— Эй, кого хоронят? —
— А кто его ведает! — скучающе отозвался мужичонка. — Сказывают, барин, какой-то помещичек профукался в картишки и кокнул себя. — Он поглубже надвинул треух на уши и свистнул соловому коньку.
— Пошел! — заорал Демидов. — Быстрее погоняй!..
Он вспомнил старичка в атласном камзоле у зеленого карточного поля, вздохнул и перекрестился: «Вот как оно бывает…»
В лицо ударил студеный ветер. Редкие нежные снежинки запорхали над полем. Вместе с унылым тихим звоном они плыли, мягко, бесшумно ложились на бурые пригорки, темные леса и убегающую в даль дорогу. На полосатый верстовой столб взлетела ворона, стала назойливо каркать…
А Демидов, погружаясь в бесконечную дорожную дрему, обеспокоенно подумал про печальную встречу: «К добру или к худу это?..»
Прокофий Акинфиевич после тяжких дорожных мытарств наконец добрался до Санкт-Петербурга. Зимняя подмерзшая дорога была оживленна: тянулись обозы с продовольствием, скакали курьеры на тройках, шли артели бородатых мужиков с котомками за плечами, брели монахи. На почтовых дворах было тесно и шумно. Под невской столицей пошли нескончаемые болота, чахлый ельник, который оборвался вдруг на берегу реки Фонтанной. За ней в мокром сизом тумане простирался Санкт-Петербург. Берега реки были очищены, одеты деревом, ограждены перилами.
Кругом под топором поредели леса; вдоль дороги тянулись широкие вырубки.
— Для чего так сделано? — полюбопытствовал Демидов у будочников, оберегавших пестрый шлагбаум.
Седоусый страж, с алебардой на плече и медной бляхой на груди, хмуро поглядев на Проезжего барина, ответил:
— Разбойники, сударь, одолели. Дабы ворам не было пристанища в тутошних лесах, наказано государыней валить ельник.
За Аничковым мостом высился кол, а на нем торчала полуистлевшая человеческая голова. Воронье с криком носилось над поживой. Заметив взгляд Демидова, будочник пояснил:
— То разбойник! На Невской першпективе чинил смертоубийства и грабежи. Ныне малость поубавились, сударь. Приказано расставить солдатские дозоры! — Он просмотрел подорожную Демидова и крикнул ямщику: — Ступай! Не задерживайся!
Колеса загремели по Аничкову мосту, ставленному на дубовых сваях. Впереди, за мостом, распахнулась Невская першпектива. С той поры, когда был заложен Санкт-Петербург, прошло почти полвека, однако город все еще поражал своими контрастами: то перед Прокофием Акинфиевичем вставали огромные каменные палаты с роскошными садами, богатыми въездами, оберегавшимися мраморными львами, то вдруг усадьбы сменялись диким и сырым лесом, пустырями, беспорядочно разбросанными хибарами. Однако Демидов по очертаниям площадей, улиц и строек убеждался в том, что среди топей и лесов вырастал прекрасный, величественный город.