Наследники
Шрифт:
Сытые мордастые стражники накинулись на конников, с боем стащили их, мигом обезоружили.
— Ну-ка, в подтюремок сих посланцев! — насмехаясь, подбодрил стражников Селезень. — Пусть там очухаются да признают, кто они!
Стражники силком увлекли Перстня и отца Савву к подтюремку и втолкнули их в узилище. Загремел запор.
— Вот и все. Отгулялись! — вздохнул поп. — Неужто погибать нам от руки сего супостата?
— Рано запечаловался, поп! Повремени! — отозвался Перстень. — Ложись на земельку, кулак под
Оба прилегли рядышком, обогревая друг друга дыханием, и, утомленные дальней дорогой, забылись в тяжкой полудреме.
Над горами засинел вечер. С низкого пухлого неба припорашивал мягкий снежок. Мокрая ворона перелетела через тын, важно шагая, наследила на пороше тонкий узор и, взмахнув крылом, улетела прочь. Ничем не нарушимая тишина простерлась кругом. Только в полутемных каменных цехах, утонувших в сугробах, редко и глухо ударял молот.
И откуда только прознал мастерко Голубок про незваных гостей? Он тихонько пробрался к набатному колоколу и стал изо всей силы звонить. Мгновенно проснулись снежные просторы, отозвались лиловые дали, в литейных всполошились работные.
Из конторы выскочил взбешенный Селезень и накинулся на Голубка:
— Ты что, сдурел, старый филин? Пошто булгачишь народ? Прочь отсюда!
Мастерко, не выпуская веревки, закричал приказчику:
— Беги, ирод, пока можно! Это ты сдурел, демидовский пес, а я ведаю, что роблю!
Лихо сдвинув треух на затылок, дедка сердито пригрозил:
— Пошто царских посланцев похватал и в подтюремок заточил? Аль жизнь надоела?
Он громче ударил в колокол. В ответ на всполох встревоженно загудело эхо в горах, зашумели леса, призывно, по-волчьи, завыли злые тазы — сторожевые псы.
Со всех концов посада бежали работные, их женки, малые любопытные ребята. Кто с ломом, кто с кувалдой, кто с топором и просто с дрекольем — все неслись к площади…
Взглянув на бегущую толпу, приказчик ужаснулся, почуял беду. «Бегут от башкирцев обороняться, а прознают истину, возьмутся и за мою душу», — с трепетом подумал он, опасливо огляделся и побежал прочь от мастерка.
Сыпался, кружил зыбкой пеленой густой снег. В его мути, как в колдовском тумане, исчез, словно растаял, демидовский приказчик.
А мастерко все звонил, звонил, сзывая народ. Когда на площади затемнело от сермяг, полушубков, азямов, дедка скинул треух, поклонился миру:
— Детушки, прибыли ныне к нам на заводишко царские посланцы и привезли золотую грамоту о великих вольностях, а злыдень Селезень похватал их и заточил. За мной, ребятушки!
Размахивая руками, мастерко увлек толпу к демидовскому тюремку.
— Сбивай замки, детушки! Тут-ко, слышь, царские посланцы!
Под ударами лома гулко загремели сокрушаемые запоры…
Ни тьма, ни метелица не остановили
— Браты, люб ли вам царский манифест? Готовы ли вы служить его величеству государю Петру Федоровичу? — громко спросил Митька Перстень.
Вся площадь дружно отозвалась:
— Любо нам! Рады служить царю-батюшке! Веди нас на Демидова!
Над прудом громадой темнели хозяйские хоромы. Густой мрак окутал их, не светились в этот день огоньки в узких стрельчатых окнах.
— Огня, братцы! На Демида! — одной могучей грудью заревела толпа и, колыхаясь, двинулась к белокаменным палатам.
Впереди всех торопился черномазый жигарь с ломом в руке. Добежав до двери, он хрястнул по ней, открыл дорогу.
— За мной, браты!..
Зазвенели стекла — колом крушили оконницы; с топотом толпа вбежала на широкое каменное крыльцо, под напором ее с грохотом рухнули двери. И разом в палатах засветились огни, стало шумно, буйно.
Лохматый коваль, вбежавший первым в хоромы, изумленно вытаращил глаза.
— Эх, и жизнь тут! Ух, и красота! — замахнулся он и с разбегу саданул молотом по сиявшему зеркалу. Сверкнули брызги. А коваль, охмелевший от буйства, перебегал с места на место, крушил столы, крытые алым шелком кресла, посудники — все, что подвертывалось под руку. Он бил наотмашь:
— Ой, любо, браты! Ой, гоже!..
— Пошто рушишь, варнак? — налетел на расходившегося коваля мастерко Голубок. — То больших трудов стоит! Уберечь надо: глядишь, теперь сгодится…
Кругом кричала и буйствовала еще не так давно терпеливая и многострадальная заводчина, захмелевшая теперь от сладости мести.
— Уйди! — угрожая Голубку, закричал коваль. — Уйди, пока сердце не зашлось! Дай отвести душу. Пусть тут хошь алмазно все, распотрошу вконец! Все тут нашей кровью и муками добыто…
Дедко поймал взгляд работного, махнул рукой и поторопился поскорее убраться прочь. Ненасытная ярость горела в глазах коваля — видать, круто доводилось ему от Демидова. А кругом него неистовствовали те, кто выплавлял чугун, отливал ядра, пушки, рубил лес, жег уголь, копал руду, плотничал, — вся заводчина носилась тут и крушила что попадалось под руку. Рвали ковры, вдребезги били хрустальные люстры, дробили рамы, пороли перины, подушки — из распахнутых окон пускали лебяжий пух.
Били, крушили, топтали, приговаривали: