Наследство Фостера
Шрифт:
— Ага, м-да, конечно. Ну что ж, раз он разрешил оставить бумаги вам, возьмите, пожалуйста.
— Он мне сказал, что ему пришлось дать вам обещание — никому эти бумаги не показывать.
— Что? Ах, да, да. Извините — такие у нашей фирмы правила.
В ней почувствовалась некоторая враждебность:
— Одно только могу вам сказать, и не глядя на ваши бумаги: ни одного займа я ему продавать не позволю, и никаких акций он покупать не будет.
— Да я никогда ему и не посоветую их продавать, миссис Фостер.
— Чего же вы тогда
— Ну, как знать, а вдруг он когда-нибудь и сможет что-то купить, — сказал я и тут увидел, что руки у меня в чернилах, — видно, запачкал перед уходом к Фостерам.
— Вы не разрешите мне вымыть руки? — спросил я. Она очень неохотно впустила меня, стараясь держаться подальше, насколько позволял узкий коридорчик.
В ванной я думал о списке ценных бумаг, который Герберт вытащил из-под фанерной обшивки. Бумаги эти означали зимний отдых во Флориде, филе-миньон, старое бургундское, «ягуары», шелковое белье, обувь на заказ, кругосветные путешествия… Словом, что ни назовешь, все было доступно Герберту Фостеру. Я тяжело вздохнул: мыло в фостеровской мыльнице было все в пятнах, не очень чистое, слепленное в комок из маленьких обмылков разных сортов.
Я поблагодарил Альму и пошел к выходу. Проходя мимо камина, я остановился и взглянул на небольшую раскрашенную фотографию:
— Хорошо вы тут вышли, — сказал я, делая робкую попытку наладить отношения. — Мне очень нравится.
— Все так говорят. Только это не я. Это мать Герберта.
— Поразительное сходство, — сказал я. Это была чистая правда. Герберт женился на такой же точно девушке, как его добрый старый папаша. — А это фотография его отца?
— Нет, моего. Нам его отец тут не нужен. Как видно, я попал в больное место. Может, хоть теперь я что-то узнаю.
— Герберт такой славный человек, — сказал я, — наверное, и отец у него был хороший?
— Он бросил жену и ребенка. Вот вам и хороший. Вы лучше при Герберте о нем не вспоминайте.
— Простите. Значит, все хорошее Герберт унаследовал от матери?
— Она была святая. Это она воспитала Герберта в страхе Божьем, вырастила человеком порядочным, честным. — Голос Альмы звучал сурово.
— А она тоже была музыкантшей?
— Нет, это у него от отца. Но играет Герберт совсем по-другому: вкус у него хороший, любит классику, как его мать.
— Отец, наверно, играл в джазе? — подсказал я.
— Да, он любил играть на рояле в притонах, дышать дымом, пить джин, только бы не сидеть дома, с женой и ребенком. И мать Герберта наконец сказала — пусть выбирает…
Я сочувственно кивнул. Видно, Герберт потому и считает свое богатство неприкосновенным, грязным, что оно перешло к нему по наследству от отцовских предков.
— А вот дедушка, который умер два года назад…
— Он содержал Герберта с матерью, когда его сын их бросил. Герберт его обожал. — Она грустно покачала головой: — Умер без гроша: нищим.
— Какая жалость!
— Я и то надеялась, может,
Мы пытались перекричать шум и грохот посуды в тесном кафетерии, где Герберт завтракал ежедневно. Угощал я, — вернее, моя фирма, и заплатил я целых восемьдесят пять центов!
Я сказал:
— Послушайте, Герберт, прежде чем решать дальнейшие вопросы, надо установить — чего вы хотите от ваших капиталовложений: чтобы они постепенно росли или же давали доход немедленно?
Это было стандартное вступление к деловым переговорам с клиентами. Но чего ждал от своих вложений он, одному Богу было известно. Явно не того, чего ждали все другие, — денег.
— Как вы скажете, — рассеянно проговорил Герберт. Он чем-то был расстроен и слушал меня не очень внимательно.
— Выслушайте же меня, Герберт. Вы должны понять одно: вы богатый человек. Вам надо обдумать — как выгоднее поместить ваше богатство.
— За этим я вас и пригласил. Чтобы не мне обдумывать, а вам. Не желаю я возиться со всякими налогами, закладами, перезакладами. Вы меня в эти дела не впутывайте.
— А ваши адвокаты перечисляли все дивиденды на ваш текущий счет?
— Да, там почти все цело. Я взял как-то тридцать два доллара на подарки к Рождеству и сто пожертвовал на церковь.
— Сколько же у вас на счету?
Он подал мне сберегательную книжку.
— Неплохо, — сказал я. Несмотря на безумную расточительность — подарки к Рождеству и щедрый дар церкви — он, худо-бедно, накопил пятьдесят тысяч двести двадцать семь долларов и тридцать три цента. — Разрешите спросить, отчего у человека с таким доходом может быть плохое настроение?
— Опять меня на работе ругали.
— Да вы купите всю их фирму и спалите к чертям.
— А я мог бы, верно? — Глаза у него вспыхнули, но сразу погасли.
— Герберт, да вы можете сделать все, что душе угодно.
— Да, вероятно… Зависит, как на это посмотреть.
Я наклонился к нему:
— А как именно вы на это смотрите, Герберт?
— Считаю, что каждый уважающий себя человек должен жить на свой заработок.
— Слушайте, Герберт…
— У меня прекрасная семья, жена, ребенок, у нас хороший дом, машина. И все заработано моими руками. Я свой долг по отношению к ним выполняю до конца. И я горжусь, что стал таким, каким меня хотела видеть моя мать, а не таким, как отец.
— Можно узнать — кем был ваш отец?
— Мне неприятно о нем говорить. Для него ни дома, ни семьи не существовало. Любил он по-настоящему только низкопробную музыку и всякие притоны, всякий сброд.
— Хороший он был музыкант, по-вашему?
— Хороший? — В его голосе зазвучало волнение, он весь напрягся, казалось, он сейчас выпалит что-то очень важное. Но тут же взял себя в руки:
— Хороший? — повторил он уже равнодушно. — Да, конечно, но грубоват. Техника у него, конечно, была неплохая.