Наследство из преисподней
Шрифт:
Конечно, в милиции разобрались, что и к чему (на счастье, дежурный по райотделу оказался почитателем моего скромного таланта), извинились и даже доставили на "козле" домой, но синяки и шишки, полученные в результате близкого знакомства с родной правоохранительной системой, болели недели две. Хорошо хоть ребра не поломали…
Ну и, в-четвертых, мою квартиру пытались обокрасть, что удивило меня до крайности, так как из ценных вещей я имел лишь видавший виды телевизор "Панасоник", кожаную софу и старенький компьютер, исполняющий роль пишущей
Вор-домушник, похоже, не знал, что в моей квартире двойная дверь. Первая – наружная – имела непрезентабельный вид: рваная обивка, коричневый дерматин в пятнах сомнительного происхождения и замок, который можно открыть гвоздем.
А вот вторую дверь я поставил по всем современным канонам, вошедшим в нашу жизнь с началом повальной "демократизации" страны. Она была сейфового типа с двумя мудреными патентованными замками.
Если кто-то подумает, что на установку бронированной двери меня подвигла забота о собственной безопасности, тот здорово ошибется. Просто я однажды получил неплохой гонорар и решил, что так будет продолжаться и в дальнейшем, а значит нужно побеспокоиться о сохранности своих будущих "сокровищ".
Увы, мои надежды оказались тщетными. Деньги разбежались быстрее, чем вша, которую посыпали дустом, сиречь, отравой, а бронированная дверь осталась как памятник моей самонадеянной глупости. Тогда, в начале своей творческой карьеры, я еще не знал, что богатый писатель, это такой же нонсенс как честный и порядочный олигарх.
Вора, который ковырялся в замке второй двери, вспугнула соседка. Похоже, унося ноги подобру-поздорову, он испытывал облегчение – замки оказались ему не по зубам. А значит, его уязвленная профессиональная гордость не потерпела чрезмерного урона.
Я же в свою очередь мог похвалить себя за нечаянную предусмотрительность. Ведь вор мог умыкнуть главное мое достояние, о котором я никому не говорил и никогда не показывал – саблю дамасской стали с изогнутым клинком, выкованную великолепным мастером своего дела в шестнадцатом веке. Она была единственным воинским трофеем, вывезенным мною из Афганистана.
Сабля была моим талисманом. Однажды она спасла мне жизнь.
Я прикрывал отход своих товарищей, забаррикадировавшись в убогой мазанке на окраине кишлака, название которого мне так и не довелось узнать. Мой боезапас уже подходил к концу, и я считал каждый выстрел, чтобы последний патрон оставить для себя, когда меня забросали гранатами.
На какое-то время я потерял сознание – скорее от контузии, нежели из-за ран, оказавшихся на поверку осколочными царапинами. А когда очнулся, то оказался в окружении злых и потных бородачей, готовых немедленно сделать мне секир башка, притом в особо жестокой и изощренной форме – как это умеют делать только мусульманские фанатики.
Сабля лежала подо мной. Я нашел ее в этой же мазанке, когда готовил себе баррикаду. Чтобы заложить окна, я разрушил лежанку из дикого камня, и там, в углублении, завернутое в порядком истлевшую парчу, и лежало это древнее сокровище, заключенное в богатые
Уж не знаю, зачем я достал ее из тайника. В эти последние минуты моей жизни (я знал, на что шел и не питал никаких иллюзий насчет своего будущего) сабля была нужна мне как зайцу стоп-сигнал.
Достал, скорее всего, по причине совершенно прозаической – я всегда был неравнодушен к древностям, в особенности к холодному оружию. А поэтому сразу определил, что сабля – раритет и что ей просто нет цены.
Если загнать даже самого паршивого кота в угол, он становится смертельно опасным зверем. Так случилось и со мной.
Завидев меня, окровавленного и беспомощного, на полу глинобитном мазанки, душманы утратили бдительность и опустили оружие. Этого мгновения мне вполне хватило, чтобы осознать, где я, что происходит и как действовать дальше.
Я вскочил на ноги, уже сжимая обнаженную саблю в руках. Меня поразило мгновенное безумие, и какое-то время в мазанке были слышны лишь дикие нечеловеческие вопли – как мои, так и "духов" – и свист клинка.
Я сражался на ограниченном пространстве словно берсерк, нимало не заботясь о полученных мною ранах и не испытывая боли.
Никогда бы не поверил, что кровавая схватка не на жизнь, а насмерть, может приносить радостное упоение.
Это было упоение отрешенности – когда душа покинула свое узилище и радуется, увидев новый, прекрасный мир, а почти бесчувственное к боли тело все еще продолжает выполнять свои функции. Так иногда бывает во сне или во время клинической смерти.
Я совершенно не думал, что мне делать и как работать клинком. Сабля порхала сама, как ласточка. Она была настолько остра, что любое мое движение наносило врагам страшные раны.
Не знаю, сколько длилась эта безумная мясорубка – может, минуту, может, две, а возможно и считанные секунды.
Когда ко мне вернулись память и способность хоть что-то соображать, мои противники были мертвы, а я все еще по-волчьи скалил зубы и рычал, как затравленный зверь. Я дошел до такого состояния, что готов был, как японский самурай, вырвать и сожрать печень врага…
Я оказался в расположение полка на рассвете; меня уже не ждали. Как я ухитрился пройти ночью маршрут, на котором и в светлое время суток можно было запросто поломать все кости, одному Богу известно. Это было сродни чуду.
С той поры я с саблей не расставался. По крайней мере, надолго…
Короче говоря, когда почтальон принес мне пакет с бумагами, в которых говорилось о наследстве, я пребывал в состоянии черной меланхолии и на хорошем подпитии. Сначала я подумал, что это чья-нибудь глупая злая шутка и в раздражении зашвырнул бумаги куда подальше.
И только утром следующего дня, протрезвившись, я вдруг вспомнил, откуда мне известно имя и фамилия человека, завещавшего мне свое имущество.
Вспомнил и сразу же остекленел; то есть, стал трезвым, как стеклышко, хотя за минуту до этого меня еще шатало, а в пасмурной голове играл африканский оркестр, сплошь состоявший из барабанов и трещоток.