Наследство в глухой провинции
Шрифт:
Как прежде — Советская власть, исполкомы и райкомы партии. И даже Ленин с кепкой в руке на их небольшой центральной площади, носящей его же имя.
Но и ивлевцы, наверное, считают себя чуть ли не столицей по сравнению с Костромино, поселком, который я с трудом отыскала на очень подробной карте.
Пока я доехала до Костромино, пока устроилась в небольшой, похоже, единственной гостинице, натикало семь часов вечера.
Центральное отопление в этом поселке уже не функционировало, хотя, по нашим южным меркам, стоял жуткий колотун. Номер был чистым, опрятным, а оставаться в нем не хотелось. Наверное, на льдине и то было бы теплее. Будто
Я ворчала неспроста — мне было неуютно. Не только в номере, а и вообще на душе. Я не привыкла к одиночеству, а этот поселок отчего-то казался даже враждебным.
Мама посоветовала мне взять побольше теплых вещей, в необходимости чего я поначалу усомнилась: в нашем с Ольгой офисе уже вовсю работал кондиционер, а посетители приходили в футболках и шортах.
Словом, я решила пойти в люди. Тем более что от холода у меня прорезался зверский аппетит. Мой наряд — розовый костюм из ангорской шерсти — в прошедшую зиму я надевала всего один раз, уж чересчур он был теплым, в помещениях я в нем просто парилась. Здесь же в костюме я почувствовала себя вполне комфортно. Причесалась, нанесла косметику и с чувством глубокого удовлетворения, как писали когда-то в наших газетах, покинула номер, чтобы поужинать в гостиничном ресторане.
Он оказался небольшим, всего на шесть столиков. За счет подвесного потолка — цивилизованный дизайн коснулся и этих мест — ресторан выглядел достаточно уютным, а интерьер — ненавязчивым. Скрытые в потолке светильники делали освещение почти интимным, но в целом атмосфера была вполне приличной, не подходящей под определение «злачное место».
Два столика уже занимали посетители, потому, не дождавшись метрдотеля, я сама выбрала себе место по вкусу. Подальше от предполагаемого оркестра — для чего-то же здесь была эстрада — и от большинства посетителей.
Напротив стояла небольшая конторка, и поскольку официантов вблизи тоже не наблюдалось, я взяла себе из стопки одно меню и стала его просматривать.
Официант, правда, вскоре материализовался перед моим столиком и вежливо поинтересовался:
— Вы уже решили, что будете заказывать?
— Котлеты по-костромински, — с трудом продиктовала я; интересно, это действительно блюдо местных поваров или чужой рецепт, соблюдаемый лишь приблизительно?
— Не советую, — покачал головой стоящий передо мной молодой человек в белой рубашке с бабочкой — лицо его было внимательным, но без угодливости, и отчего-то лицезрение его подействовало на меня успокаивающе, внушало доверие. Официант пояснил: — Котлеты вчерашние. Разогретые.
Вчерашнего мне не хотелось.
— А что вы советуете?
— Возьмите шницель, — подсказал он, не разжимая губ, будто сообщал мне государственную тайну, — куриный, свежий.
И хотя шницель ассоциировался у меня с пищей общепитовской — в нашей школьной столовке подавали такой, щедро поливая его красным, жирным и несъедобным соусом, — я решила рискнуть и последовать его совету:
— Хорошо, принесите шницель. Салат «Фантазия». И что-нибудь безалкогольное.
— Напиток «Осенний букет».
Интересно, кто у них дает названия блюдам? Салат оказался один к одному таким же, какой в нашем городе делала к праздникам каждая хозяйка. Только называли его оливье. А «Осенний букет» был не что
Пока я ждала свой заказ, на эстраде появились музыканты. Двое. Девушка-пианистка, которая села за предварительно установленный электроорган, и юноша с саксофоном. Для начала они заиграли что-то медленное, джазовое. А потом посыпалось: из репертуара Майкла Джексона, из репертуара Патрисии Каас, из репертуара Джо Дассена. Эти двое упорно игнорировали отечественную музыку. Большинство песен было переведено на русский язык, наверное, ими самими — прежде такого перевода я не слышала, но некоторые они исполняли, как говорится, на языке оригинала, причем довольно лихо. Пела в основном девушка. Но временами, оторвавшись от саксофона, ей вторил парень.
Когда же они заиграли мою любимую «Путники в ночи» Компферта, я даже прослезилась от умиления, и это сразу примирило меня с Костромино и его арктическим холодом. Как мало надо человеку!
— Разрешите вас пригласить?
Я подняла голову и обомлела. Как выражалась в таких случаях одна моя знакомая: «доннер-веттер-зер-филь-маль-цузаммен»! Так она якобы по-немецки выражала свое изумление. Передо мной стоял блондин, о котором хотелось сказать: чистокровный ариец. Высокий, широкоплечий, но не ширококостный, с пышными волосами и светло-серыми глазами. Не мужчина, а мечта. Читательницы любовных романов, не оскудела, оказывается, красавцами русская земля.
Я положила руки ему на плечи и под что-то белогвардейски-ностальгическое отдалась ритму танго. Почему белогвардейское? В песне были такие слова: «Морозы по ночам, и рация доносит, что красные в Уфе и нам несдобровать!» Я оказалась не права, кое-что русское солисты ресторана все-таки исполняли.
Эх, черт побери! Аж дрожь пробирает. Красные на хвосте, а мы по тайге уходим вглубь все дальше и дальше!.. Словно мы не потомки тех самых красных.
Но что это? В объятиях такого мужчины я унеслась мыслями совсем не в ту сторону. То есть вместо того чтобы улыбаться ему, внимать с благоговением, я стала представлять себе бедных офицеров из белой гвардии, вынужденных прятаться в холодной тайге. А ведь со мной пытаются о чем-то поговорить. И даже спрашивают мое имя.
Может, назваться Изабеллой? Или Матильдой? Или Эсмеральдой? Победила врожденная честность.
— Лариса.
— Красивое имя.
Имя как имя. Но почему-то хвалить имена приглянувшихся женщин считается у мужчин признаком хорошего тона. Мужчине нравится ее имя — ах, какая прелесть! Что на это скажешь? Ага, угу, спасибо за комплимент, хотя эта похвала вовсе не мне, а моим родителям. Я сказала:
— Мне и самой нравится.
На самом деле я об этом не задумывалась. Лариса в переводе с греческого — чайка. В литературе символ красивой гордой птицы, а в натуре в приморских городах эти гордячки вовсю шарятся по помойкам. Хорошо, свой экскурс в этимологию я произвела мысленно, потому что пришла пора реагировать на имя моего партнера.
— А меня зовут Герман.
Елки с палками, и ол райт! «Уж полночь близится, а Германна все нет!» У меня открылась какая-то болезненная страсть к ассоциациям. Только разве мог быть таким пушкинский герой? Хоть и красавец, но есть в нем что-то мною ощущаемое как негатив. И полное отсутствие именно аристократичности, которая в истинных ее носителях ощущается сама собой.
Человек не напрягается, чтобы ее излучать, он просто ведет себя как обычно, но другие сразу понимают: это порода!