Настанет день. Братья Лаутензак
Шрифт:
Кэтэ сидела не шевелясь. Комната казалась пустой, все, что придавало ей личный отпечаток, было уже уложено. Одиноко стоял громадный рояль, на нем лежали искусно запакованные и завязанные «вещи». Письмо она уронила на колени, конверт лежал на полу. Так она просидела некоторое время. Судорожно глотала слюну. Она должна с кем–то поговорить о случившемся. Она не может переживать это в одиночестве. Она должна поговорить об этом с Паулем.
И только теперь Кэтэ до конца осознает, что Пауля больше нет на свете. У нее вырывается короткое рыдание. И
Через какое–то время она снова сидела перед увязанными «вещами». «Это надо скрыть, — пробилась мысль. — Это пепел умершего заключенного и одежда, которая была на нем». Она хотела встать, взять ножницы, нож. Но не смогла. Она страшно устала. Не в силах была шевельнуться.
Вдруг ее охватил невыносимый страх. Она была вообще не боязлива, но сейчас не могла оставаться в одной комнате с «вещами». И вдруг она услышала голос Пауля. «Это не интересно», — совершенно ясно сказал голос. «Бедная Кэтэ», — сказал еще голос, и это доконало ее.
Во всем виновата она.
Кэтэ не могла больше выносить такое состояние. Она не могла оставаться в этой комнате, наедине с «вещами», не могла здесь сидеть, не могла жить в этой квартире, да и ждать ей теперь было нечего. Она покинула квартиру, дом, это было как бегство, это и было бегством. Она бежала по улицам так стремительно, что прохожие с удивлением смотрели ей вслед. Она виновата во всем, а теперь схватят и ее, надо бежать.
Внезапно она почувствовала, что мучительно голодна, выбилась из сил. Вошла в большую кондитерскую. Здесь было много люден, и это было хорошо. Она не нашла свободного столика, пришлось подсесть к другим. Надо заказать еду, и она услышала, как заказывает что–то чужим голосом. Зал был полон дыма и громкой пошлой музыки. Это ее не очень беспокоило. Она ела, ела торопливо, не знала, что ест, но ела много.
Ей ведь надо что–то сделать, что–то неотложное. Известить Марианну. Нет, не то. Известить человека на Гроссфранкфуртерштрассе. И опять не то. Вдруг она вспомнила: необходимо позвонить в Мюнхен, поговорить с фрау Тиршенройт, сейчас же, не откладывая. Она заказала срочный разговор.
Кабина, в которую она вошла, была какая–то неудобная. Дверь не закрывалась, во всяком случае, она не могла ее закрыть. Сюда проникал шум, пошлая музыка. Кэтэ держала трубку, из аппарата доносился низкий, хриплый голос фрау Тиршенройт, она спрашивала с интересом, но это был спокойный интерес.
— Как дела? Есть у вас известия? Вы едете наконец? Куда же вы едете?
— Да, теперь я еду, — произнесла Кэтэ чужим голосом.
— Что случилось? — спросила Тиршенройт, на этот раз с тревогой. Говорите же, — продолжала она, и это звучало как приказание; и Кэтэ было приятно, что кто–то приказывает ей.
— Пауля здесь нет, — сообщила она.
— Уже уехал? — спросила Тиршенройт.
— Нет, — ответила
Наступило долгое молчание.
— Вы еще говорите? — спросила телефонистка.
— Да, мы еще говорим, — ответила Кэтэ.
— Понимаю, — сказала наконец фрау Тиршенройт. Голос ее был более низким и хриплым, чем обычно. — Я правильно поняла? — спросила она.
— Да, вы правильно поняли, — ответила Кэтэ.
— Хотите приехать ко мне? — спросила фрау Тиршенройт. — Или мне приехать к вам?
— Я теперь уезжаю, — ответила Кэтэ. — Вы ведь понимаете, что я теперь уеду.
— Сообщите мне адрес, — почти робко попросила Тиршенройт.
— Да, — ответила Кэтэ. — И еще раз большое спасибо.
Она пошла домой, она спешила домой, точно ее кто–то гнал. До дома было недалеко, но она взяла такси. Она уже не боялась «вещей». Войдя в комнату, она тут же, с какой–то злой решимостью принялась распаковывать свертки.
В первом были бумаги, записки, заметки, трубка Пауля, бумажник, который она подарила ему. Во втором — аккуратно вычищенный темно–серый костюм, брюки отутюжены. В третьем был четырехугольный сосуд. Вероятно, пепел.
Как он мал, этот сосуд с пеплом.
Даже странно, что от человека остается так мало пепла.
«Пепел, — думает она, — пепел, странное слово».
Значит, это и есть Пауль. Значит, он все–таки пришел, правда, в виде пепла. А Оскар до конца остался обманщиком.
Может быть, он обманывал, сам того не ведая. «Фюрер распорядился освободить». Вероятно, его самого обманули. Ведь все ложь. Они лгут друг другу. Постоянно. Но это не интересно. Вдруг для нее становится невыносимой мысль, что «вещи» лежат на рояле. Она перекладывает их на стол, но стол слишком мал… Она оставляет сосуд с пеплом на столе, остальное относит в соседнюю комнату и кладет на свою постель.
На следующее утро Кэтэ покинула Германию, взяв с собой только самое необходимое и ни разу не вспомнив об Оскаре.
В то же утро Оскар вылетел в Берлин, довольный и счастливый. Его пребывание в Гейдельберге было вереницей волшебных дней. Докторский берет, латинская речь ректора, его собственный ответ на латинском языке, факельное шествие студентов и в конце — торжественно воздвигнутый костер, на котором были сожжены книги противников. Одна церемония прекраснее другой.
В Темпельхофе, на аэродроме, его встретили только Петерман и Али.
— А фрейлейн Зеверин здесь нет? — спросил Оскар; он ей телеграфировал.
Ее не было. Как она бестактна! Он из–за нее отнял столько времени у величайшего из людей, а она не может даже встретить его на аэродроме. Когда она станет его женой, ей придется научиться себя вести.
Приехав в Зофиенбург, он тотчас же позвонил Кэтэ. Никто не отвечал.
— Пошлите фрейлейн Зеверин городскую телеграмму, — приказал он Петерману. — Или нет, пошлите кого–нибудь к ней узнать, что случилось. Я хотел бы как можно скорее видеть ее.